Семейное дело - [137]

А почему же он все-таки пошел на приписки?..

Медсестра остановила Алексея у дверей палаты, и, как он ни спешил увидеть Лиду, пришлось остановиться: палата все-таки женская. Дверь была закрыта неплотно, и он услышал голос Лиды: «Ко мне? Кто?» Медсестра не ответила — или он не расслышал ее ответа. Он услышал другой голос: «А вы застегните мне только халат» — и медсестра вышла. За ней вышла тучная женщина с рукой, закованной в гипс. Рука была далеко отставлена вперед, и казалось, что к живому человеку приставили руку от статуи из ЦПКиО.

— Входите, входите, — улыбнулась тучная. — Она молодчина, совсем уже ничего, скоро плясать будет.

Лида медленно повернула к нему голову и сказала тоже медленно, через силу:

— Алешка!

Улыбка была едва заметной.

— Алешка!

Он торопливо подошел к кровати.

— Ты не говори, тебе вредно говорить.

— Нет, — снова еле заметно улыбнулась Лида. — Вредно под машины попадать, Алешка!

Она повторила его имя в третий раз, словно еще не веря, что Алексей пришел, вот он — в халате, который ему мал, руки почти по локоть торчат из рукавов.

А он вглядывался в Лиду с жадностью — в это сразу исхудавшее, изжелта-бледное лицо с глубокими темными кругами вокруг огромных глаз, которые, казалось, стали еще больше, в эту руку, которую она хотела и не могла поднять. Тогда он сам взял ее руку.

Снова вошла медсестра с литровой банкой и взяла у Алексея цветы. А он все держал, все не отпускал Лидину руку и не садился — его предупредили: три минуты, не больше.

— Очень больно? — тихо спросил он.

Лида не ответила.

— Там, в коридоре, твой отец, — сказал Алексей. — Я сейчас уйду, а он посидит подольше. Ты всегда была молодчиной, Лидуха. Помнишь, на дороге, с лосем? — Она снова едва улыбнулась. — Так ты не показывай отцу, что очень больно. А я завтра приду. И послезавтра…

— Алешка, — четвертый раз сказала Лида и заплакала, отворачиваясь.

Алексей испугался. Наверно, ей нельзя плакать. Он опустился перед кроватью на корточки.

— Ну, зря, честное слово, зря, Лидуха. Все заживет.

— Ты же ничего не знаешь!

Неожиданно он поднес ее руку к своим губам и замер. Лида все плакала, а ему хотелось закричать, что плевать на все, что он ничего не хочет знать, ему вовсе не надо ничего знать, лишь бы она скорее выздоравливала — вот и все, что ему надо. Он прижимал к лицу Лидину руку, тонкую, холодную, прижимал бережно, будто боясь неосторожным движением причинить Лиде лишнюю боль, — и вдруг спросил:

— Слушай, мне идет белый халат, а? Может, бросить токарить да в медицинский?

Это было так неожиданно, что Лида повернулась к нему — глаза полные слез, лицо Алексея как за мутной пеленой, — и с явной, ясной отчетливостью перед ней встала дорога и птица с опущенными крыльями, ковыляющая по ней, — птица, отводящая беду от своего гнезда. Так ведь он сейчас — та же птица, подумалось ей.

Она снова плакала, и ее голова моталась по подушке. Алексей испугался. Мало ли — ей нельзя двигаться. Он выглянул за дверь: та толстуха — соседка по палате — замахала на него здоровой рукой.

— Пусть плачет сколько угодно, это так положено.

Он вернулся и сел. Потом ладонями осторожно остановил ее мечущуюся голову и легко сжал руки. Лида открыла глаза — два блюдца, полные слез.

— Глупенькая, — сказал он. — Ну, поревела и хватит. Зато теперь я тебе точно говорю: никуда ты от меня не денешься.

24. ТЯЖЕЛЫЕ ВРЕМЕНА (Продолжение и окончание)

Вот теперь можно было и отдохнуть! Силин уже прикинул: сначала в Ялту, потом куда-нибудь в место поглуше, побезлюднее и — месяц чудесной, бездумной жизни с Катей, купанье по ночам, когда кругом мерцает, светится вода, и тепло, и никто не позвонит, не придет с очередной неприятностью, не будет о чем-то просить, что-то доказывать, портить нервы. Наконец-то!

Нетерпение было слишком велико, и каждый день, проведенный здесь, на заводе, словно обкрадывал его, утомлял так, что в пору было поехать домой, лечь и выспаться, но он ехал к Ворониной. Теперь он почти не бывал дома, лишь заезжал туда на несколько минут — переодеться или взять что-то из необходимого, и отмечал — Киры здесь не было. Эта мысль мелькала и тут же пропадала. В конце концов, это ее личное дело — где жить. Вполне могла бы жить здесь до размена квартиры. Да леший-то с ними, с этими мыслями, сейчас главное — уехать на Юг и ни о чем не думать. Даже о том, видимо, недалеком времени, когда… Здесь Силин обрывал сам себя, — что за мальчишество! Ну, дадут орден, а то и Государственную премию. Награды обычно лежат в коробочке, в столе, а их хозяин вкалывает по-прежнему. А я здесь свое дело сделал. Мне под пятьдесят. Если подумать, осталось не так-то уж и много. Если хоть раз поговорить по душам со Свиридовым… И снова обрывал сам себя. Вот пройдет приемка турбины там, в Средней Азии, вот тогда…

Вдруг ему позвонил Свиридов:

— Собираете чемоданы, Владимир Владимирович?

— Да, пора.

— Мы выезжаем через три дня, в четверг.

— Куда? — не понял он.

— Как куда? — засмеялся Свиридов. — В Среднюю Азию, на крестины.

Он понял: приемка! Значит, долой еще десять дней от отдыха и Кати! Конечно, ехать надо. Обязательно надо ехать, лучшего момента близко сойтись со Свиридовым и завести нужный разговор о переходе на работу в Москву может и не оказаться.