Семейное дело - [136]

Все встало на свои места. И завтра я увижу Лиду…

Если у Бочаровых гостя ждали и готовились к его приезду, к Нечаеву гость в ту ночь явился уж совсем неожиданно.

Сначала, около одиннадцати, раздался телефонный звонок, и Нечаев не сразу догадался, кто это. Притугин? Какой Притугин? О, господи, Константин Иванович, да что стряслось в такой час? Уже по одному тому, как сбивчиво говорил Притугин, нетрудно было догадаться: человек под хмельком.

— Мне надо вас увидеть. Вот сейчас. Можно?

— Константин Иванович, может, подождем до завтра? Устал, и жена спит, и ребята спят.

— Я на пятнадцать минут, — сказал Притугин. — Вы только не думайте, что я очень пьян. Так, самую малость. Это очень важно для меня лично. Если не сегодня, то никогда.

— Вы знаете, где я живу?

— Через два дома от меня. Я даже не буду вам звонить, а так, поцарапаюсь в дверь, как кот с гулянки…

Нет, подумал Нечаев, пожалуй, не просто под хмельком главный бухгалтер, а крепко хватил, иначе не стал бы звонить вон когда! И, конечно, ничего особенного не случилось, какая-нибудь пьяненькая обида, вот и все. Но ничего не оставалось делать, кроме как сидеть и ждать Притугина. Он даже открыл дверь на лестницу и скоро услышал неровные шаги. Притугин вошел, пошатнулся и снял кепку.

— Извините, — сказал он шепотом. — Нам бы на кухоньку, а? И дверки, дверки прикрыть.

Глаза у него были набрякшие.

— Идемте на кухню, — так же шепотом отозвался Нечаев. — И садитесь, пожалуйста. Что у вас среди ночи стряслось?

— Скажите, у вас нет для меня одной рюмки чего-нибудь, и я сразу же перейду к делу.

— Пожалуйста.

Он поставил перед Притугиным давно початую бутылку коньяка: как-то под вечер зашел Званцев, и они выпили с кофе. Притугин налил себе стопку и выпил залпом.

— Я почти не закусываю, — сказал он, — так что не беспокойтесь. Я вот его водичкой сейчас запью… Спасибо, товарищ Нечаев. А я к вам виниться пришел. Большой виной виниться.

Это было уже что-то другое.

Странно: выпив рюмку коньяку, Притугин словно протрезвел. Во всяком случае, он уже ни разу не сбился, рассказывая, как его вызвал к себе директор и распорядился включить в промежуточный отчет продукцию не строго по стандарту. На обычном языке это называется просто — припиской, но зато все было в ажуре с планом.

— И вы подписали?

— Все подписали. А вы сами иногда не чувствуете себя перед ним как кролик перед удавом?

— Нет. Но, Константин Иванович, ведь вы — лицо, от директора не зависимое, вы подчиняетесь непосредственно главку…

— Э-э, — протянул Притугин, — это на словах. А на деле, если директор захочет прихлопнуть главбуха, он это сделает. Так вот, я пришел сообщить вам, — что я. Притугин, пошел на приписку к плану.

— И для этого надо было так… выпить, Константин Иванович? Без этого партийная совесть промолчала бы?

— Испугалась, — поправил его Притугин. — Люди-то все разные, товарищ Нечаев.

— Между прочим, меня зовут Андрей Георгиевич, — улыбнулся Нечаев. — Но я как-то догадывался об этом. Я-то видел, как шли дела. Да вот — болезнь свалила, потом отпуск… Я понимал, что здесь что-то не так, и, грешным делом, побаивался обратиться к вам. Мне казалось, что вы захлопнетесь, как улитка в створках…

— А я и захлопнулся. Сколько месяцев сидел в этих створках. Вы понимаете, товарищ Нечаев?

Странный был этот разговор в полночь, за бутылкой коньяка, это полупьяное признание, и, быть может, в другое время и при других обстоятельствах Нечаев повел бы себя с таким гостем иначе.

Проводив Притугина (пришлось сказать, что все равно надо вывести погулять собачонку), Нечаев вернулся в сущем смятении. Проверить то, о чем рассказал ему Притугин, не составляло большого труда. Ну, а дальше что? Тяжелый разговор с Силиным? Конечно, без этого объяснения ничего дальше не будет. Я должен понять, почему он так поступил? В конце концов, мы все могли бы объяснить в министерстве. Или это уже боязнь за прочность своего директорского кресла? Во всяком случае, у каждой лжи должен быть свой мотив. Даже ложь во спасение все равно ложь. Это только смертельно больному надо лгать и говорить, что он обязательно встанет. Вся остальная ложь не имеет никакого нравственного оправдания.

Силин…

Что ж, Нечаев не раз думал о нем, пытаясь как можно глубже спрятать свою антипатию к директору, возникшую не вчера и не позавчера. В последнее же время он чаще, чем обычно, возвращался мыслями к Силину и все гнал, все прятал от самого себя то плохое, что претило его собственным взглядам и понятиям. Эти слухи о какой-то женщине… Он даже не стал выяснять, насколько они правдивы, — зачем? — но к тому образу Силина, который он создал для себя за годы, вдруг прибавилась еще одна неприятная черта.

А может, напрасно? У Чехова есть чудесный и грустный рассказ «Невидимые миру слезы», и, как знать, может, в семейной бездетной жизни и кроются эти силинские невидимые миру слезы? Ведь мы никогда не говорили с ним о своих семьях. Я знаю о нем столько же, сколько он обо мне…

Но ладно — это в сторону. А может, и не в сторону? Молодая женщина, а ему пятьдесят, и надо быть все время «на коне», тут любая неприятность скажется и на новых отношениях… Он снова откинул эту мысль. Пусть уж французы говорят свое «cherchez la femme» — «ищите женщину», нет, тут дело совсем в ином: в старом складе, который вошел в нестарого человека. От тех времен, когда приписки, очковтирательство были явлением, которое партия осудила раз и навсегда. От тех времен, когда даже иные крупные руководители способны были закрывать глаза на истинное положение вещей. От той внутренней нечестности, потому что для него, Нечаева, партийность — это прежде всего честность.