Семейная хроника Уопшотов. Скандал в семействе Уопшотов. Рассказы - [248]
— Стойте как стояли, — сказал полисмен. — Не двигайтесь. Руки держите как держали.
— Мне кажется, тут все в порядке, — начала секретарша. — Мне кажется, и так…
— А мы проверим, — сказал полисмен и принялся охлопывать костюм Франсиса, не спрятано ли у него там что? Пистолеты? Ножи? Ломик? Ничего не обнаружив, полисмен ушел, а секретарша, волнуясь, стала извиняться:
— По телефону ваш голос звучал очень возбужденно, мистер Уид, а один из пациентов доктора угрожал его убить, и мы вынуждены принимать меры предосторожности. Пожалуйста, пройдите в кабинет.
Франсис толкнул дверь докторского логова, раздался перезвон электрического колокольчика. Войдя, Франсис тяжело опустился в кресло, высморкался, полез в карман за сигаретами, за спичками, все равно за чем, и сказал хрипло, со слезами на глазах:
— Я влюбился, доктор Герцог.
Тенистый Холм неделю-полторы спустя. Электричка семь четырнадцать уже прошла, в домах кое-где кончили обедать, и тарелки уже в посудомоечной машине. Вечереет. Благополучие поселка, экономическое и моральное, висит на тонкой ниточке; но в вечернем этом свете ниточка держится, не рвется. Дональд Гослин снова терзает «Лунную сонату». Marcato ma sempre pianissimo![82] А Гослин точно мокрую банную простыню выжимает, но горничная не внемлет. Она пишет письмо Артуру Годфри[83]. В подвале своего дома Франсис Уид сооружает кофейный столик. Доктор Герцог прописал столярную работу в качестве лечебного средства, и простая арифметика размеров, безгрешный дух свежего дерева действуют на Франсиса и впрямь успокоительно. Франсис обрел утешение. Наверху плачет малыш Тоби — от усталости. Поплакав, он снимает с себя бахромчатую курточку, ковбойскую шляпу, перчатки, расстегивает ремень, весь в золоте и рубинах, в патронташиках с серебряными пулями и кобурах, спускает подтяжечки, сбрасывает ковбойку и джинсы и, присев на кровать, стягивает сапожки. Свалив всю эту сбрую в кучу, он идет к шкафу и снимает с крючка свой космический костюм. Влезть в узкие длинные штаны непросто, но он влезает. Пристегнув к плечам волшебный плащ и встав на приступку кровати, он раскрыливает руки и летит на пол; шлепается он так, что по всему дому слышно, — но Тоби увлечен полетом.
— Иди домой, Гертруда, иди домой, — говорит миссис Мастерсон. — Я уже час назад велела тебе идти домой, Гертруда. Тебя давно ждут ужинать, мама будет тревожиться. Иди домой!
У Бэбкоков распахивается дверь, и на террасу выскакивает раздетая миссис Бэбкок, а за ней вдогонку голый муж. (Их дети — в школе-пансионе, а от соседей террасу заслоняет живая изгородь.) Они проносятся по террасе и скрываются за кухонной дверью, затмив красой и пылкостью всех нимф и сатиров с венецианских фресок. Срезая последние розы в саду, Джулия слышит, как старый мистер Никсон кричит на белок: «Жулье! Объедалы! Сгиньте с глаз!» Садом проходит горемыка кот, страждущий духовно и физически. На голову его напялена кукольная соломенная шляпка, на туловище — кукольное платье, застегнутое на все пуговицы, и торчит из подола длинный мохнатый хвост. Кот на ходу брезгливо отряхивает лапы, точно от воды.
— Кис, кис, кис, — зовет Джулия. — Кис, кис, бедная кисонька.
Но кот косится на нее скептически и ковыляет дальше. Последним является Юпитер, круша помидорные грядки, держа в зубастой пасти остатки дамской туфельки. Затем опускается ночь, и в этой ночи цари в золотых одеждах едут на слонах через горы.
МОНТРАЛЬДО
Когда я в первый раз совершил кражу у «Тиффани», шел дождь. На одной из Сороковых улиц в магазине дамских украшений я купил кольцо с фальшивым бриллиантом. Затем под дождем дошел до «Тиффани» и попросил показать мне кольца. У продавца был чрезвычайно высокомерный вид. Я перебрал шесть или восемь колец с бриллиантами. Стоили они от восьмисот до девяти тысяч долларов. Одно кольцо, стоившее три тысячи, показалось мне совсем таким, как подделка, лежавшая у меня в кармане. Я принялся разглядывать его; тут какая-то немолодая женщина — насколько я понял, их постоянная покупательница — подошла к другому концу прилавка. Продавец кинулся к ней, а я мигом подменил кольцо. Затем крикнул: «Спасибо большое, я подумаю!» «Как вам будет угодно», — высокомерно процедил продавец, и я вышел из магазина. Все оказалось проще простого. Затем я отправился на бриллиантовый рынок на одной из Сороковых улиц и продал кольцо за тысячу восемьсот. Никто меня ни о чем не спросил. Тогда я пошел в агентство «Кук» и там узнал, что «Конте ди Сальвини» отплывает в Геную в пять часов. На дворе стоял август, и мест на пароходах, отправлявшихся через океан на восток, было сколько угодно. Я взял каюту первого класса и, когда пароход отчаливал, уже обосновался в баре. Официально бар, конечно, не был еще открыт, но обслуживавший его молодой парень дал мне стакан с мартини, чтобы поддержать мои силы, пока мы не выйдем в открытое море. У «Сальвини» был на редкость пронзительный гудок — его наверняка можно было услышать даже в центре, только кто же торчит в центре в августе в пять часов дня?
