Семейная хроника - [13]

Ты не понял.

— Разве ты не заметил, что у меня тоже вырвалось: «Если ты не возражаешь».

В комнате был всего один стул.

— Возьми его, — сказал я тебе. — Я сяду на ящик. Если его поставить на бок, то получается совсем неплохо.

Ты аккуратно повесил пиджак на спинку стула, привычным жестом сложил брюки. Когда ты остался в трусиках, я увидел твои длинные ноги, такие белые, щуплые в коленках. Потом ты подошел к столу в пижаме, с полотенцем через руку.

— А где ванная? — спросил ты.

— Ванной, собственно говоря, нет. Мы умываемся в кухне. Нужно пройти через весь дом, а жильцы уже спят. Впрочем…

— Ну ладно, — сказал ты недовольным тоном.

20

Я потушил одну из двух свечей, чтобы меньше мешать тебе, а также для того, чтобы их подольше хватило. Вскоре по твоему дыханию я понял, что ты заснул. Я закурил сигарету и начал заниматься. По улице время от времени проезжали экипажи и автомобили, и минуты затишья из киноварьете доносилась приглушенная музыка. Потом послышался звук опускаемой железной шторы: закрылся бар на углу виа де 'Пуччи; потом кончился сеанс, и из кино вышла публика; потом одиноко прозвучали шаги ночного полицейского патруля. Настал час, когда я обычно шел к моим друзьям. Я боялся, что в этот вечер, не дождавшись, они придут под окно и разбудят тебя. Я решил выйти на несколько минут, чтобы оставить им записку в кафе, неподалеку от нашего дома. Я написал несколько строк и стал осторожно подниматься, придерживая рукой ящик, чтобы он не упал.

Вдруг ты спросил:

— Почему ты отправил бабушку в богадельню?

Твои слова прозвучали так неожиданно, что мне почудилось, будто их сказал кто-то другой. Я снова сел на ящик и стал вертеть в пальцах свою записку.

Ты добавил:

— Ведь это позор.

Твой голос звучал немного хрипло, как это бывает спросонья, но чувствовалось, что ты продолжаешь свою мысль, а не говоришь в полусне.

— Почему ты считаешь это позором? — спросил я.

— Люди дурно говорят о тебе.

— Что же они говорят?

(Ты сказал «люди», но в этом слове ясно прозвучало «папа».)

— Видишь ли, Ферруччо, — начал я снова, — люди обычно судят со стороны, не вникая в суть дела.

— Не понимаю.

— Так слушай: кто, по-твоему, больше любит бабушку: я или люди?

— Думаю, что ты.

— Тогда ты должен понимать, что я поступил по отношению к бабушке лучше, чем поступили бы люди, разве не так?

— Я хочу спать, а ты говоришь слишком мудрено.

— Слушай. Бабушка была больше не в силах ходить на поденную работу. Ты знаешь, что ей уже за семьдесят. Я получал пятнадцать лир в день. Это обычное жалованье. Но все равно нам не удавалось сводить концы с концами. Бабушка из сил выбивалась. Однажды, когда она заболела, мне пришлось отправить ее в больницу, а ведь это был простой бронхит. Я целыми днями работал и не ухаживать за ней, не мог нанять сиделку… В богадельне за ней присматривают и… Ты меня понимаешь?

— Можно задать тебе один вопрос?

— Конечно.

— Не потому ли все это так вышло, что ты не хочешь работать?

— В какой-то степени — да. Я хочу работать по-другому.

— Это правда, что ты хочешь стать писателем?

— Я хочу стать журналистом.

— А ты сумеешь?

— Надеюсь, что да.

Теперь ты уже говорил в полусне.

— Но ты же никогда не учился в школе?

— Ну так что же?

— У тебя даже грамматики Фьорентино нет!

— Ведь ты же хотел мне ее дать. Разве раздумал?

— Папа говорит, что ты бездельник, что мы одной породы, ты и я.

— Действительно, мы с тобой одной породы. Ты как думаешь?

— Думаю, что папа прав.

Я снова зажег сигарету. Я уже выкурил три штуки, и мне казалось, что комната полна дыма.

— Тебе не мешает дым? Я о твоем горле говорю.

— У меня больше не болит горло.

— Раньше у тебя часто опухали миндалины.

— Потом их удалили…

Молчание. Внезапно, как и несколько минут назад, ты снова заговорил:

— А почему бабушка только и делает, что плачет, когда ее навещают?

— Ты был у бабушки?

— Сегодня, чтобы спросить твой адрес. Она мне сказала, что ты в Риме, но я тебя позавчера видел на виа Строцци. Тогда я понял, что ты бросил ее.

Ты повернулся на бок и смотрел на меня, подняв голову.

— Не хочу ей показываться в таком ужасном виде, — сказал я.

— Почему ты снова не начнешь работать? Почему бы тебе не стать, например, маркером?

— А что — неплохая идея… А ты давно ходишь навещать бабушку?

— Уже месяца два, со дня нашей встречи на пинг-понге. Мне стало стыдно, что я себя так вел; я понял, что ты меня избегаешь, и решил, что хорошо делаю, навещая бабушку…

Я встал и поцеловал тебя прямо в губы.

21

Свеча почти догорела; я зажег вторую. Ты сказал:

— Почему ты не ложишься?

Я снял пальто и ботинки и потушил свет.

— Ты не раздеваешься?

— Я посплю одетый, 'если ты не возражаешь.

— Ты опять сказал «если ты не возражаешь», да?

Мы оба легли на бок лицом к лицу; наши ноги соприкасались. Тебе пришлось согнуть колени, потому что кровать была коротка. И снова, после молчания, которого я не нарушал, думая, что ты засыпаешь, ты, продолжая свою мысль, внезапно сказал:

— Ты похож: на нашу мать, но сходства больше на той фотографии, что у бабушки, чем на той, что у тебя на столе. А я — нет, я больше похож на нашего отца. (С тех пор мы долгие годы говорили: наша мать, наш отец.)