Семен Палий - [7]

Полковник уже давно не был в Киеве, и ему хотелось повидать город, где он провел юношеские годы,

— Вот на этой улице, — заметил по дороге Палий, — когда я еще в коллегиуме учился, мы с хлопцами одного гоноровитого полковника вместе с каретой в канаву опрокинули за то, что кучера ногой в спину бил. Правда, и нам досталося — половину коллегиума перепороли розгами. Я больше недели встать не мог.

Семашко еще не бывал нигде дальше Фастова, и в шумном огромном Киеве, все его поражало. Палий охотно отвечал на его вопросы, и парень был удивлен, как тот хорошо знает город, словно весь век прожил в нем. А Палий называл Семашке улицы, церкви, показывал разные примечательные дома. Однако, когда встретилась шумная и веселая ватага семинаристов, которые задорно и в то же время с завистью посмотрели на покрытых дорожной пылью казаков, Палий вдруг умолк и почти до самого дома Искры ехал углубленный в свои мысли. О чем он думал? Может, ему припомнилась молодость, коллегиум, тот день, когда он, еще юный студент, впервые увидел на улицах Киева прославленного кошевого Сирка и после этого твердо решил стать запорожцем?..

В Киеве заночевали. Утром Палий рассказал Искре о своих намерениях. Рассказывал долго, с подробностями. Искра слушал молча, играя серебряной табакеркой. Палий даже стал сомневаться — не напрасно ли он открылся. Но вот Искра, попрежнему молча, подошел к стене, на которой висел турецкий ковер, снял два кремневых кавказских пистолета с костяными резными рукоятками и внимательно осмотрел их, снял деревянную, обтянутую кожей пороховницу и саблю в широких золоченых ножнах и заговорил тихо, словно о чем-то постороннем:

— Давно висят они без дела… Эй, Остап!

В комнату вошел джура.

— Возьми это все, проверь хорошенько, почисть. Коня подготовь, сведи в кузню, пусть перекуют левую переднюю.

Потом обратился к Палию:

— Чего так смотришь? О том, что ты сказал, я уже не раз думал. Вместе будем на Правобережье селиться. А на велеречивые письма короля в самом деле полагаться нельзя. Ты подожди, я пойду с женой поговорю.

Посоветовавшись с женой, он решил поехать с Палием в Батурин, а потом собраться всем и досконально обсудить, как селиться, как держать оборону против татар и польской шляхты.

На другой день около полудня они уже въезжали в Батурин. Здесь жила дочь Палия Катря, которую он выдал перед отъездом на Запорожье за сотника Антона Танского. У них они и решили остановиться. Зятя не было дома, и дверь открыла Катря.

— Батько! — закричала она и кинулась отцу на шею. То целовала его, то всхлипывала от радости, спрятав голову у него на груди, а Палий ласково прижимал дочь к себе, улыбался и гладил ее волосы.

— Батечка, родной мой, усы какие стали у тебя колючие, — вдруг засмеялась она, подняв голову.

Искра и Семашко были растроганы такой встречей и долго молча стояли в стороне. Наконец Искра кашлянул, чтобы обратить на себя внимание. Катря только теперь заметила чужих и стыдливо оторвалась от отца.

— Катерина, это мой товарищ, полковник Искра, а это будет твой брат. Правда, хорошего дал мне бог сына? — поторопился исправить свой невольный промах Палий.

Когда отдохнули после дороги, Палий и Искра отправились в замок к гетману.

Постучали в калитку деревянным молотком, висевшим на железной цепочке; молодой нарядный привратник открыл калитку, за которой дежурили двое часовых. Узнав, что полковники прибыли по делам к гетману, слуга побежал доложить, а Палий и Искра принялись осматривать резиденцию Мазепы. Посредине широкого, посыпанного песком двора стоял высокий двухэтажный дом, справа белели летние покои, слева — бесчисленные стойла, пекарни, помещения для слуг и охраны, клети для соколов. За домом раскинулся большой сад. Все это было обнесено каменной оградой с медным желобком и шишечками поверху.

Мазепа в этот час занимался хозяйственными делами. Один из управляющих именьями, Быстрицкий, боязливо поглядывая на гетмана, рассеянно водившего ногтем по скатерти, торопливо докладывал:

— Овса две тысячи осьмушек, ячменя — восемьдесят, проса — пятнадцать, от шинкового двора выручено восемьсот сорок шесть рублей три алтына, продано меду на восемь тысяч тридцать рублей семь алтын…

Гетман только делал вид, что слушает, а в мыслях перебирал события последних дней, неприятные и хлопотные. Хуже всего то, что бунтовала чернь. Чтобы подавить бунт, непокорных ловили на месте, выламывали им руки, ноги, некоторым отрубали головы. Но это не помогало, а лишь усиливало недовольство. Тогда гетман издал универсал, по которому виновных судили судом, а не расправлялись самочинно. Перед восставшими Гадячским и Лубенским полками пришлось даже кое в чем поступиться, лишь бы казаки поскорее утихомирились, — гетман боялся, что о волнениях узнают в Москве и подумают, что он не справляется с властью. Он не был спокоен даже за свою жизнь.

— Погоди. Сколько, ты говоришь, возов сена? — вдруг прервал Мазепа. — Тысячу? Я тебе что говорил? Чтоб сена как можно больше. Ты что ж это, а?

— Да, пане гетман, — испуганно пролепетал управляющий, — плохие травы нынешний год, негде косить.

— Я тебя выкошу так, что тебе и сидеть не на чем будет, — грозно свел брови гетман.