Семьдесят девятый элемент - [8]

Вот что, — говорю в приемной, — Арсений Феоктистович. Подготовьте приказ: поселок Мушук переименовать в Светлый. А Новый — назвать Веселым.

— Прямо так-таки — приказ? — спрашивает Наговицын, вставая. Вытянуться ему не дает хромая нога.

— А что, решение: Верховного Совета испрашивать?

Мы на картах не значимся. Мы сами себе — Советская власть.

И правда: здесь власть — я. Особенно при таком парторге, как Романцов, не тем будь помянут.

— Слушаюсь, — отвечает секретарь-машинистка Наговицын, бывший техник-геолог, оставленный мною здесь после увечья по доброте моей сердечной.

— Зовите на планерку, — распоряжаюсь я и прохожу в кабинет. На столе подпрыгивает от великого усердия телефон. Уже проследили, что я зашел в контору, не оставили минуты сосредоточиться перед началом дня. Брать черную трубку не хочется. Беру ее.

Когда-нибудь спроважусь на пенсию и сочиню книгу под названием «Суеверия атомного века, или Мистическое в технике». В этой — несомненно, блистательной — книге будет глава о телефонных звонках. Ее главный тезис: телефон — одно из немногих явлений жизни, вызывающих потустороннее уважение и незамедлительную реакцию. Вероятно, связано с открытым двадцать лет назад Д. И. Перелыгиным законом: на душу человека больше и сильнее действует непонятное и неизвестное (в данном случае: какая личность трезвонит сейчас?). Реальности бывают скучны и серы, неизвестное всегда остро и впечатляюще.

Неизвестность взывает ко мне, снимаю трубку и слышу зов реальности, воплощенной в облике Сазонкина. Обыкновенно и серо: скулит насчет Атлуханова. Друг к другу они — как несогласные залегания пород.

— Он меня, Дмитрий Ильич, дураком обозвал, — извещает Сазонкин, стеная в телефон.

— Что ж, и на Атлуханова находит просветление, — отвечаю Сазонкину, исполняющему обязанности инженера по технике безопасности. Какой, к шуту, инженер, цирк собачий. — Что касается заявки — ты прав. Сделаю.

Сазонкин благодарит, не оценив остроумия. Не дослушивая, кладу трубку. Она тотчас тренькает опять.

Сажусь за стол, принимаю трубку головой к плечу, берусь за карандаш, придвигаю бумагу, рабочий день мой начался.

Пока разговариваю, собирается руководство экспедиции. Киваю каждому, продолжаю разговор.

Первым влетает, как всегда, Токмянин Ефим Федорович, начальник стройцеха, инженер по образованию, столяр-краснодеревец на досуге и еще — наш доморощенный Рерих. Так сказать, певец пустыни. Токмянина я люблю за многие качества, и в том числе за то, что в шестьдесят три года не спешит на пенсию, а вот в деле он торопится, он вечно суетится и всюду опаздывает, лишь на планерки я приучил его являться вовремя. Он с ходу шлепается на стул, раскрывает блокнот, перехваченный резинкой, принимается строчить. Седой пух развевается над лысиной, глаза поставлены близко к переносице, это придает Ефиму Федоровичу хитрое выражение, а на самом деле он простак и добрая душа.

Входит Норин, главный геолог, похожий на Мелехова в кино, только ростом поменьше. По виду можно предположить — не дурак выпить, охотник до женского пола. Как ни удивительно при такой впечатляющей внешности — не пьет и отличается высокой семейной добродетельностью. Может при случае соврать начальству. Любит преферанс и книги по ботанике — последнее увлечение, должно быть, потому, что зелень видит лишь на картинках, вот уже семь лет в пустыне. Дело знает. Не переносит возражений со стороны подчиненных. Зато сам поспорить с вышестоящими горазд. Только не со мной. У меня шибко не наспоришься.

Явление следующее — Романцов. Глядя на него, всегда испытываю такое, будто нажрался песку: в горле першит, а желудок становится каменным. Тошное ощущение, словом. Романцов — осанистый, степенный, наделенный сознанием собственного достоинства не хуже Иннокентия Павловича, моего персонально приданного верблюда. Нелестное для секретаря партийного бюро сравнение, но я не виноват, не я рекомендовал Романцова на этот пост. Не сегодня-завтра поднатужусь, чтобы освободить Романцова от непосильного бремени, а парторганизацию — от степенного дурака, хотя с точки зрения чисто утилитарной он для меня удобный секретарь, как бывает удобной мебель. Романцов шагает ко мне и протягивает ладонь, я подставляю локоть — руки у меня заняты телефоном и карандашом, — но Романцов не может не обменяться со мною пожатием.

— Да, да, слушаю, — говорю я в трубку и, придерживая ее плечом, беру сигарету. Тотчас протягивается зажженная спичка — это Романцов, — я делаю вид, что не замечаю, придавливаю локтем коробок, чиркаю, затягиваюсь, говорю в микрофон: — Ясно. Короче.

Кабинет становится ниже и тесней: входит Забаров.

— Здравствуй, Газиз Валеевич, — говорю персонально.

Он садится в стороне. По всегдашнему обыкновению — в черной, с накладными карманами гимнастерке, галифе, сапогах. Гимнастерка в данном случае —не отрыжка моды тридцатых годов, а привычная с гражданской войны одежда. Не могу представить Забарова в пиджаке или клетчатой рубахе. У него — квадратная грудь, рябоватое крутое лицо, с горбинкою нос, продолговатый шрам под левым глазом, слегка раздвоенный подбородок, редкие седые волосы и неожиданная, мгновенно возникающая улыбка... Никаких штатных должностей Забаров — единственный в поселке пенсионер — не занимает, но его присутствие на планерке не только желательно, но и совершенно необходимо, и не потому лишь, что Газиз Валеевич — председатель комиссии содействия партийно-государственному контролю...