Семь тучных лет - [28]

«Нет зубов?.. Есть усы?.. Пахнет говном?.. Боснийка!»

Эта впечатляющая фоторабота напоминает мне историю, услышанную днем в загребском уличном кафе. Официант рассказал мне, что во время войны посетителям было трудно выбрать правильное слово для заказа кофе. Слово «кофе», объяснил он, по-разному звучит на сербском, боснийском и хорватском, и любой невинный выбор был нагружен угрожающими политическими коннотациями.

– Люди начали заказывать эспрессо от греха подальше, – сказал он, – это нейтральное итальянское слово, и буквально за один вечер мы перестали подавать кофе и перешли на эспрессо.

Я сижу в углу зала перед фотографией и размышляю о словах, о ксенофобии и о ненависти там, откуда я приехал, и там, где сейчас нахожусь. Внезапно выясняется, что стало светать. Ночь прошла, а мне так и не удалось насладиться роскошью мягкой кровати, постеленной для меня охранником.

Я поднимаюсь с пола и прощаюсь с красавицей на фото. При свете она еще прекраснее. Уже восемь утра, я направляюсь к двери; навстречу мне, вооружившись путеводителями, входят первые посетители.

Парк потрясений

Когда я был маленьким, папа повел меня в гости к другу семьи, у которого не хватало одного пальца. Увидев, как я пялюсь на его четырехпалую руку, этот человек рассказал мне, что работал на заводе. Однажды его часы провалились в станок, и, когда он инстинктивно сунул руку следом, острые лезвия отрезали ему палец.

– Доля секунды – и все, – вздохнул он. – Но когда мой мозг сказал моей руке, что лучше бы ей не шарить внутри станка, у меня уже осталось девять пальцев.

Я помню, что слушал его очень внимательно и старался изобразить печаль. Однако в глубине моей души пульсировала та гордыня, которая говорит нам, что подобное может приключиться с незадачливыми чужими людьми – но не с нами. «Если когда-нибудь я уроню часы в станок, полный лезвий, – думал я, – я уж точно не сглуплю и не суну туда руку».

Пару месяцев назад я вспомнил этот эпизод. Было утро, и мы с женой сказали нашему сыну Льву (ему почти шесть), что всей семьей едем в Париж. Жена с восторгом говорила про Эйфелеву башню и Лувр, я бормотал что-то про Центр Помпиду и Люксембургский сад. Лев просто пожал плечами и устало спросил, нельзя ли вместо этого поехать в Эйлат.

– Это совсем как заграница, – убеждал он нас, – только все говорят на иврите.

И тут наступила та доля мгновения, когда я совершил ошибку, – и за эту ошибку мне предстояло дорого заплатить. Это была одна из тех ошибок, после которых у тебя остается – не будем передергивать – правильное число перстов, но полученные психологические раны так и не заживают до конца.

– Ты когда-нибудь слышал про парижский «Евро-Дисней»? – бодро, почти истерически спросил я.

– Еврочто? – спросил Лев. – Это что такое?

Моя жена, с ее прекрасно развитым инстинктом выживания, немедленно пришла на выручку:

– А, ничего такого. Просто такое место – ну, совершенно дурацкое и довольно далеко. Ну-ка, давай посмотрим в сети картинки Эйфелевой башни.

Но теперь Лев оживился:

– Не хочу смотреть Эйфелеву. Хочу картинки того, про что папа говорит.

Днем, когда наш мальчик отправился на занятия капоэйрой, где его уже два года учили мастерски лупить товарищей под бодрую бразильскую музыку, я пришел к жене и стал просить прощения.

– Мне казалось, ему совсем нет дела до этой поездки, я просто хотел его подбодрить.

– Я знаю, – сказала жена и тепло обняла меня. – Не волнуйся. Что бы нам ни предстояло, это быстро пройдет. Какой бы ужас нас ни ожидал, это всего лишь один-единственный день из оставшейся нам жизни.

Через две недели, серым и сырым воскресным утром, мы дрожали на площади у входа в парк, который теперь называется «парижским Диснейлендом». Печальные сотрудницы в веселых униформах преградили нам дорогу к аттракционам.

– Вход в эти часы разрешен только постояльцам «Дисней-отеля» и держателям «Дисней-паспорта», который можно приобрести в наших кассах, – объяснила одна из сотрудниц гортанным скорбным голосом Эйми Уайнхаус.

– Я замерз, – хныкал Лев. – Пусть тетя нас впустит.

– Она не может, – объяснил я и дыхнул теплым воздухом на его нос в безнадежной попытке разморозить замерзшую сопельку.

– Но вон те дети вошли, – подвывал Лев. – Почему им можно, а мне нельзя?

Я попытался дать неуместно серьезный ответ:

– Помнишь, летом мы с тобой говорили про общественные протесты? Про то, что не у всех людей равные возможности?

– Я хочу Микки! – нудил сын. – Я хочу поговорить с Микки! Если б они с Плуто знали, как тетя себя ведет, они бы нас впустили.

– Микки и Плуто на самом деле не существуют, – сказал я. – А если бы они и знали, то какова вероятность, что мышь и собака способны повлиять на стратегию максимизации прибылей акционерной компании открытого типа? Скорее всего, если бы Микки пришел к нам на помощь, его бы уволили в одну…

– Попкорн! – завопил Лев. – Я хочу попкорн! Я хочу попкорн, который светится в темноте, как вон у той толстой девочки!

После двух ведер непривычно липкого попкорна, которому в тот же вечер предстояло превратиться в фосфоресцирующие какашки, Уайнхаус впустила нас и еще примерно тысячу изнывающих семей внутрь, и мы бросились к аттракционам. Моя жена-пацифистка, боясь затоптать какого-нибудь плачущего младенца, решила постоять в сторонке, что обеспечило нам двадцать дополнительных минут ожидания перед каруселью со слонятами Дамбо. Очередь, в которую мы встали, показалась нам совсем небольшой. Вот в чем, возможно, заключается подлинная гениальность организаторов: они делают из очереди такую искусную змейку, что та всегда кажется короткой. Пока мы ждали, я вычитал в айфоне несколько пикантных подробностей про Уолта Диснея. Найденный мною сайт утверждал, что, вопреки городской легенде, Дисней не был прямо-таки нацистом – он был обычным антисемитом, который ненавидел коммунистов и очень высоко ценил немцев.