Семь стихий - [2]

В этом плане отнюдь не поблекли многими поколениями любимые классические произведения Жюля Верна, Герберта Уэллса и старых русских фантастов, хотя кое-кто из «новаторов» уже замахивался на них, провозглашал «устаревшими», по примеру абстракционистов всех мастей, кричащих всегда, что искусство якобы начинается только с них. Однако не «новаторство» может служить высшей мерой качества произведения, а тот след, который оно оставляет в душе читателя.

Пусть существуют и повести-сказки, и романы-размышления, и произведения научной фантастики, полные действия, когда характеры героев раскрываются в их поступках, в приключениях.

В этом яркоцветном спектре фантастических произведений роман Владимира Щербакова «Семь стихий» занимает свое место, несколько отличаясь от традиционного романа.

Это, пожалуй, поэтический роман-мечта. В лирическое повествование вторгается действие, закручивающее главного героя Глеба, журналиста, в прошлом физика, в вихре событий. Но главное в этом романе — та поэтическая линза, через которую герой воспринимает жизнь, полную романтики и исканий. Глеб живет в мире, отделенном от нас примерно двумя столетиями и узнаваемом читателем не столько по техническим признакам: роботам, личным летательным аппаратам — элям или террапланам, — сколько по любовному отношению людей к природе, которую они истово охраняют, стремясь к слиянию с нею.

Роман, бесспорно, научно-фантастичен, несмотря на некоторую «сказочность» ситуаций; он появился на вершине тех гипотез и исканий, которые характерны для нашего времени, гипотез и исканий научных, хотя и дерзких, неожиданных. Читатель знакомится с ними благодаря разносторонним интересам Глеба. Казалось бы, затронутые им научные проблемы как будто и не всегда связаны между собой, но, как впоследствии выясняется, именно они, эти разносторонние проблемы, и рисуют всю многогранность и глубину образа главного лирического героя, который не был бы самим собой без всех приведенных в романе гипотез, догадок, фактов, легенд.

Как-то в беседе со мной автор «Красных коней» и «Семи стихий» признался, что научно-фантастический роман о приключениях журналиста был задуман им в период работы над циклом очерков о будущем. Эти очерки, опубликованные в журнале «Техника — молодежи» под псевдонимом «Иван Папанов», и дали, вероятно, тот толчок, который позволил создать позднее целостную картину. Главный критерий, положенный в основу работы над произведением, был, по-моему, удачно сформулирован самим автором: «Научная фантастика гораздо ближе к науке, чем другие жанры литературы, но она ничуть не дальше их от искусства».

Роман требует пристального чтения. Читатель, ищущий в книге лишь развлечения, не увидит глубин красоты и поэзии, составляющих сущность Глеба и его окружения. Кое-какие места романа полезно перечитать, чтобы впитать в себя все скрытые в них мысли, образы, картины…

Так пусть же читатель, открывая эту книгу, погрузится в стремнину, в глубинах которой, как поется в воображаемом гимне фантастов, найдет и мечту, и мысли, и тайну будущих времен.

Александр Казанцев

Часть первая ГОНДВАНА

В ПУТЬ

Город стал похож на светлое облако. Рядом угадывались громады сопок, они постепенно закрывали свет. Пологие черные спины их поворачивались, медленно выстраиваясь в ряд. «Гондвана» выходила в залив навстречу океану. Я стоял на палубе до полуночи. Ветер доносил с далекого берега дыхание осени, первых морозов, снега, выпавшего на горных перевалах, свежесть леса. А над головой — высокие, по-южному яркие звезды.

Палуба незаметно опустела.

Я спустился в каюту, открыл окно-иллюминатор. В мой сон вошло светлое зарево города над морем, уплывавшего куда-то далеко-далеко, на край света, и я силился вспомнить (тоже во сне, конечно), где же это я видел его только что? И темные спины прибрежных сопок, и ровный блеск звезд?..

Сон кончился.

За бортом что-то происходило: легко толкали корабль волны, и набегал порой шквал, и недремлющее море говорило и напевало голосами северных и западных ветров о тайнах и давних историях. И так, казалось, будет вечно: ни автострад, ни террапланов, ни башен из стекла, бетона и пластика. Ни редакционной суеты…

Под утро мне снова представился остров. Обычный остров, какой может каждому представиться. И шлюпка. Я погружу в нее месячный запас провизии на закате, когда море окаймлено прощальным багрянцем, отчалю от борта. Пусть будут долгие дни пути — я войду в синюю молчаливую бухту. Остров должен быть необитаем, примерно пяти миль в окружности. Он может быть гористым, с пещерами, скалами, гротами или, на худой конец, ровным как стол, но с пальмовой рощей и лагуной — там, в жемчужном венце прибоя, я искал бы устричные раковины, нырял за крабами, спасался бы от акул и осьминогов. Такой оборот событий казался особенно желанным, когда мне приходилось листать полузабытые книги. Частые прогулки в батискафе роскошь, недоступная морским бродягам прошлых веков, — не могли излечить от легкой ностальгии. В конце концов, все отдаленные предки наши вышли из ласковых морских пучин, а кое-кто, у кого мозг побольше человеческого, успел и сумел вернуться в благодатные жизнеобильные края (дельфины, например, или касатки).