Семь лепестков - [16]

– Удивительно, насколько ев'геи хо'гошо понимают 'гусскую душу, – нарочно картавя сказал Владимир.

– За дружбу народов! – провозгласил Поручик.

Они выпили.

– Хорошо, – он крякнул, – а что до евреев, не забывай: кто пьет русскую водку, тот русский в душе.

– Мне кажется, ты на «Абсолют» давно перешел, – съязвил Владимир.

– В России и «Абсолют» русский! – провозгласил Борис. – Во всяком случае, со второй бутылки.

– Уж скорее польский, – вставил Владимир, но Поручик его не слышал.

– Идеальное бухло! Потому что – что такое русская выпивка? Это выпивка через «не хочу». Демьянова уха. Чтобы все из ушей лилось! Широта русской души!

Он несколько театрально рыгнул и, почти не меняя тона, сказал:

– А если кто и жидится, так это ты.

– Почему?

– Я тебя сколько уже прошу: продайте мне долю в этом вашем фонде! У меня куча свободных денег, я их вынул из ваучерных дел, пока не грохнулось все – и они мне просто карман оттягивают.

– Боже мой, Боря, как ты утомителен бываешь на второй бутылке, – вздохнул Владимир, сразу меняя тон, – ты бы уж сразу к делу переходил. Сам ведь знаешь: я пьянею медленней тебя.

– Ну, – начал Поручик, но приятель остановил его:

– Ты хочешь базарить про дело? Пожалуйста. Объясняю. – Белов отодвинул бутылки, расчищая место на столе. – Все как всегда: деньги инвестируются не в проект, а во взятки. Все взятки проплачены, налоговые льготы получены, дальше, собственно, остается разрабатывать привычные схемы. Какие еще деньги сюда можно ввести? Я же не могу отдать тебе свою долю?

– Так отдай чужую! – Поручик отодвинул бутылку, – уговори Ромку продать мне Женькину долю – и я в долгу не останусь.

– Ты не понимаешь, – терпеливо объяснял Владимир, – женькина доля не досталась Ромке. Она делится на всех нас: на Леню, Рому, Альперовича и меня. У нас был такой уговор: если кто-то выходит из дела, то его доля делится между всеми.

– Значит, женькина доля распределилась между вами четырьмя? – спросил Поручик, – чушь какая-то!

– Собственно, это я настоял, – сказал Владимир, – вспомнил, как ты разводился с Натальей, и решил, чтобы родственники, что бы ни случилось, ничего бы не получали… никто, конечно, не мог ожидать, что все так повернется.

– Так надо встретиться с ребятами и поговорить…

– Понимаешь, я не могу ни с кем из них встречаться и говорить. Все время думаю: может, это кто-то из них принес ей эту отраву?

– Брось, – сказал Поручик, – не изображай из себя Шерлока Холмса.

– Я считаю, это Лерка, – продолжал Владимир, не слушая его, – она сама говорила, что в Англии пробовала наркотики. Вот она и привезла – и решила подсадить подругу. Тем более денег у нее нет, вот она и решила подторговать…

– Нуууу, – протянул Поручик.

– Ты только вспомни, какую чушь она несла вечером! Про то, как мужчины Женьке век заедают! Это Женьке-то, которая без Ромки вообще была бы сейчас никто и звать никак! Обычная прошмандовка в какой-нибудь конторе.

– Она, собственно, сейчас и так уже – никто, – резонно заметил Поручик.

Они выпили, не чокаясь.

– Я все равно не верю, что это Лерка, – сказал Боря, – какая из нее наркоманка.

– Много ты видел наркоманов? – возразил Владимир, – вот то-то!

– Не знаю даже, – сказал Поручик задумчиво, – я ей тут денег собирался дать, по старой дружбе… но теперь, пожалуй, не буду, коли так.

Он взял бутылку и разлил остатки по рюмкам.

– Но ты все равно поговори с ребятами, – сказал он.

Только через неделю Антон выбрался встретиться с Шиповским. Он вполне верил Горскому на слово, но в какой-то момент ему захотелось почитать что-нибудь психоделическое – и он решил, что история изобретения и распространения ЛСД будет в самый раз. В его жизни настала очередная полоса затишья: полученных от Владимира денег должно было хватить еще на какое-то время, и он снова жил в том тягуче-дремотном режиме, который так любил. Лето было в самом разгаре, и по утрам он выносил кресло на балкон, где, разложив на маленьком столике все необходимое, подолгу смотрел в безоблачное небо, греясь на солнце и воображая себя где-нибудь на Ямайке или в других теплых странах, – их названия напоминали о далеком детстве, романах Жюль Верна и мире, в который иногда так хотелось вернуться. Знакомые звали ехать в Крым, где прошлым летом все было удивительно дешево, но Антон был тяжел на подъем.

Шиповский сказал, что лучше всего будет зайти в редакцию, и Антон без труда нашел сталинский дом рядом с кинотеатром «Прогресс», ставшим после повсеместного внедрения видео таким же ненужным, как и большинство других кинотеатров. Редакция располагалась в небольшой трехкомнатной квартире на первом этаже. Какой-то смутно знакомый молодой человек встретил Антона в прихожей, спросил:

– Вы к кому?

– К Игорю, – ответил Антон, и собеседник указал на дверь в левую комнату.

Там, обложенный журналами, сидел за компьютером Шиповский. В руках он держал свежий номер The Face. Антон даже облизнулся на такую роскошь: более красивых и, как уже начинали говорить в Москве, «стильных», фотографий он нигде не видел.

– Привет, – сказал он, – я Антон, от Юлика Горского.

– А, – сказал Шиповский, – садись.

Антон никогда не встречался с Шиповским, хотя слышал о нем. Говорили, что Игорь Шиповский окончил несколько лет назад не то филфак, не то журфак, и якобы пытался сначала издавать какой-то литературоведческий журнал. Но в какой-то момент он, попробовав экстази, круто въехал в рэйв, затусовался на Гагарин-пати с Бирманом и Салмаксовым, и в результате переориентировался на журнал для любителей продвинутой музыки и правильных веществ. Шиповский был похож на рассказы о себе: в очках, худощавый, в джинсах и свитере, смахивающий вот именно что на филолога. Трудно было вообразить себе человека, менее похожего на рейвера.