Семь главных лиц войны, 1918-1945: Параллельная история - [116]

Эдда предложила фюреру в обмен на освобождение мужа отдать его дневники. Этого очень хотел Гиммлер, поскольку считалось, что записи Чиано могут скомпрометировать Риббентропа. 8 января 1944 г., когда в Вероне был собран суд, чтобы осудить предателей, обнаружилось, что Муссолини не явился для дачи свидетельских показаний. Как только обвиняемых приговорили к смерти, они подписали просьбу о помиловании на имя дуче, который до сих пор предоставлял свободу действий фашистской юстиции. «Для меня, — повторял он, — Чиано уже мертв». Но его дочь, упорствуя в желании спасти мужа, послала отцу записку следующего содержания: «Дуче, вплоть до сегодняшнего дня я ждала хотя бы малейшего проявления человечности или нежности с вашей стороны. Теперь хватит! Если Галеаццо [Чиано] не будет через три дня в Швейцарии, согласно тем условиям, что я продиктовала немцам, я использую все, что есть в моем распоряжении. Если же нас оставят в покое и безопасности, вы о нас больше никогда ничего не услышите»^{389}.

«Такова моя судьба — быть преданным всеми, даже собственной дочерью. Она, должно быть, укрылась где-то в Швейцарии», — высказался Муссолини.

Немцы приставили к Чиано шпионку с заданием выяснить, где они с Эддой прячут пресловутые дневники. Но фрау Беец влюбилась в своего пленника; она не сказала своим шефам, что дети Эдды и Галеаццо уже в Швейцарии, и позволила Эдде скрыться с дневниками^{390}.

12 января Чиано расстреляли, Муссолини так и не подписал помилование.

Дуче спросил потом у монсеньера Киота, духовника Чиано, нашлись ли у последнего перед смертью «слова прощения… для меня тоже». Монсеньер Киот ответил: «Разумеется». Муссолини с трясущимися руками вцепился в него: «Что именно он сказал?» — «Он сказал: “Пусть Господь простит мне, что я проклял своего тестя… Мы все погибнем в одной пучине. Час Муссолини скоро пробьет. Насилие всегда оборачивается против самого себя”». Муссолини повторил несколько раз: «Насилие всегда оборачивается против самого себя…» Несколько дней спустя он сказал жене: «Ракеле, тем утром я начал умирать»^{391}.

Духовное завещание дуче

В декабре 1944 г. Муссолини зажег свой последний факел. Движимый последней надеждой, которую питали немецкое наступление на Арденны и объявление о грядущем запуске нового секретного оружия на Лондон и даже на Нью-Йорк, он выступил в Милане на публике с длинной речью, впервые с момента июльского заговора 1943 г. Дуче рассказал, как проходило его освобождение, описал всю тяжесть положения на текущий момент, выразил решимость вновь обрести исконный дух фашизма. Публика встретила этот гимн надежде бурными овациями. Миланцы ликовали, пока дуче объезжал город в машине с откидным верхом.

Но вскоре (как подтверждают все свидетельства) дуче утратил иллюзии. В его словах преобладали горечь и разочарование, за короткими моментами активности следовали длинные периоды депрессии. «Отныне я труп, — сказал он журналистке Маддалене Молье, супруге немецкого пресс-секретаря. — Моя звезда закатилась, я еще суечусь, хотя прекрасно знаю, что все — фарс… Я ожидаю конца трагедии — не как актер, а как зритель». Еще один современник вспоминал: «Он говорил, как раньше, делал те же жесты, что и раньше, но это уже был не он… и я не узнавал человека, которого представлял себе в своем воображении»^{392}. Безусловно, Муссолини представлял собой всего лишь марионетку, руководившую из Гаргано режимом-фантомом. Немцы даже не поставили его в известность о переговорах, которые они вели с союзниками, чтобы положить конец сражениям в Северной Италии.

Об этой эпохе существует красноречивое свидетельство, которое биографы Муссолини и историки фашизма долго игнорировали. Оно принадлежит Виктору Бартелеми, «послу» к дуче от находившегося тогда в Зигмарингене Дорио. Это запись двух бесед, которые он имел с Муссолини. Первая состоялась непосредственно перед смертью Дорио, чья машина была расстреляна самолетом союзников 22 февраля 1945 г. Вторая — в апреле, вскоре после назначения Кессельринга командующим «армиями Юга» и его замещения в Италии генералом фон Фитингхофом, буквально за несколько дней до ареста и казни дуче.

Содержание бесед[39], неизвестных исследователям жизни Муссолини и историкам фашистской Италии, может считаться «духовным завещанием» дуче.

«Муссолини похудел, — пишет Бартелеми, — лицо его несколько осунулось, свидетельствуя об изрядной усталости. Но глаза сохранили определенную живость, а голос оставался сильным и звучным. Как только нас представили друг другу, дуче сразу же приступил к делу. “Я очень рад с Вами познакомиться, — сказал он мне на хорошем французском. — […] Я счастлив побеседовать с французским “фашистом” и главным соратником Жака Дорио, чьей политической волей и военной смелостью я восхищаюсь. Поговорим же свободно, в нашем распоряжении много времени”».

Бартелеми посетовал, что контакты между фашистами разных стран следовало бы сделать более частыми и наладить лучше, как сумели, например, коммунисты с их Коминтерном. Муссолини ответил: «Возможно. Даже безусловно. Но в реализации этого проекта было слишком много трудностей. Видите ли, есть большая разница между коммунистической концепцией мира и фашистской концепцией. Коммунизм основан на двух фундаментальных идеях: на борьбе классов, считающейся исторической очевидностью, и интернационализме, рассматриваемом как необходимость ввиду триумфа коммунизма.