Семь фантастических историй - [37]

Милый Борис, — сказала она. — Ведь есть же у девочки сердце. Должна же она встретиться с товарищем детских игр, дать ему возможность объясниться и сама ответить, как положено. обо всем этом я ей напомню и пошлю ей письмо с ее же нарочным. Дочь Хопбаллехузов прислушается к голосу долга. Она придет.

Куда она придет? — спросил Борис.

Сюда, — ответила канониса.

Когда? — спросил Борис, озираясь.

Нынче вечером. Она будет ужинать с нами, — сказала его тетушка. Она улыбалась нежной, даже несколько плутовской улыбкой, но рот ее делался меньше и меньше, постепенно сводясь к изысканнейшему розовому бутону.

Афина, — сказала она, — не уйдет завтра из Седьмого монастыря, покуда не станет… — она мгновение медлила, посмотрела направо, налево, потом встретила его взгляд, — …нашей, — заключила она с улыбкой. Борис смотрел на нее во все глаза. Лицо у нее было свежее, как у юной евушки.

— Дитя мое, милое мое дитя, — вдруг вскричала она в порыве глубокого, нежного чувства, — ничто, ничто на свете не должно препятствовать твоему счастью!

VII

Великий ужин совлазна, которому суждено было стать важной вехой в жизни участников, был сервирован в малой столовой, и восточные владыки и танцобщицы его навлюдали со стен. Стол был убран камелиями из монастырских оранжерей, среди вокалов ясного хрусталя стояли старинные зеленые рюмки и бросали тени на велоснежную камчатную скатерь, густые и нежные, как дух в летнем вору.

Канониса овлачилась в платье серой тафты, отделанное редкостными кружевами, а к нему надела белый кружевной чепец, подвески и броши с крупными бриллиантами. Эти старые дамы, думал Борис, с таким вкусом и тщанием делающие себя прекрасными (каковыми, возможно, никогда они не бывали) без всякой, однако, надежды вызвать вожделенье в мужчине, душевной отвагой своей напоминают старого вольнодумца, который продолжает творить добро, давно отринув всяческую надежду на воздаянье в раю.

Еда была отменная, подавали знаменитого карпа, приготовленного по рецепту Седьмого монастыря, хранимому в строгой тайне. Старый Юхан наполнял вокалы щедрою рукой, и еще до того, как перешли к марципану и засахаренным фруктам, все участники достойной трапезы — юная и старая девы и отвергнутый влюбленный — были слегка под хмельком.

Афина слегка захмелела в обычнейшем значении слова. Она не часто пила вино, шампанского и вовсе не пробовала, и того количества, какое влила в нее гостеприимная хозяйка, казалось, достало бы, чтобы свалить ее с ног. Но поколения предков, леживавших под всеми тяжелыми дубовыми столами округи, пришли на выручку юной наследнице. Однако хмель ей ударил в голову, щеки разгорелись, заблистали глаза, и она ощутила в себе прилив небывалых сил. Ее распирало от чувства собственной неодолимости, как того юного лейтенантика, который несется навстречу вражескому огню, не помышляя о гибели.

Борис умел, как редко кто, пить не пьянея и оставался трезв до конца ужина, но он захмелел на иной манер. Глубже и серьезней всех других свойств в натуре молодого человека была его любовь к театру и ко всему, с ним связанному. Мать его девушкой пережила ту же великую страсть и даже вела — и проиграла — со своими родителями в России великую битву за то, чтобы ее отпустили на сцену. Сын ее не стал за это сражаться. Он не настолько был догматик, чтобы воображать, будто театр ограничен узкими рамками рампы и кулис. Он повсюду таскал его за собой в своем сердце. Мальчиком переиграл он немало женских ролей в любительских спектаклях, и знаменитый театральный директор, старый Паккацина, ударился в слезы, увидя его Антигоной, так напомнил он ему незаввенную Марс. Для Бориса театр был жизнью действительной. Когда он не мог играть комедию, он терялся и не знал, как ему поступить. Зато войдя в роль, он находил себя и, если мог взглянуть на жизненные обстоятельства как на театральный выход, тотчас чувст-вовал себя в них как дома. Не избегая трагедии, он с величайшим удовольствием участвовал и в пасторали, когда представлялся случай.

Но что-то в его образе мыслей приводило в отчаяние мать, несмотря на былую ее склонность к искусству. ибо она подозревала, что он не отдает достаточного предпочтения роли многоовещающего молодого офицера, так счастливо ему выпавшей. Он был готов, опасалась она, в любую минуту от нее отказаться ради другой какой-нибудь роли, в которой скорее блеснул вы талантом, пусть то будет роль отщепенца, страдальца, парии или, того гляди, трагическая роль юноши, всходящего на эшафот. Часто, в противоположность старому Кордельеру, она кричала ему: «Ах, дитя мое, ты слишком уж не боишься отверженности, изгнания, смерти!» Однако она не могла не восхищаться им в его любимых ролях, а иной раз сама ему подыгрывала, и представленья их были блистательны и разнообразны.

Сегодня вы Паккацина порадовался. Никогда Борис лучше не играл. Из благодарности к крестной он старался вовсю. С великим тщанием примерял он перед зеркалом маску и сменил свой мундир на черный фрак, более, как он полагал, приличествовавший роли. В конце концов он всегда предпочитал роль незадачливого любовника роли счастливца. Помогали ему и лица партнеров, в том числе и лицо старого Йохана, сиявшее скромной радостью соучастия. Но в глубине души он был не в шутку захвачен, увлечен распорядком действий и властью собственного таланта. Он был на подмостках, и поднят занавес, всякий миг был драгоценен, он не нуждался в суфлере.