Семь бойцов - [14]

— Да, — ответил я и, выждав, когда не скрипела под ветром сосна, ударил камнем о камень. Затем ударил еще раз. Снизу чуть слышно до нас долетел ответный сигнал.

К реке мы спускались по очереди. Оглянувшись, я увидел Аделу, а за нею, метрах в четырех, — старика. Они время от времени останавливались, осматривались и осторожно скользили вниз.

Я быстро шел через открытую поляну, всматриваясь в редкие сосны: каждая из них могла быть засадой. Угрожающе вздымалась к небу скала. Утоптанная тропа вилась от реки к папоротникам и исчезала в густом кустарнике. Наконец мы вошли в реку. На другом берегу лес был еще гуще.

Напрягая память, я вспоминал тот день…

Прежде чем выйти к Пиве, мы долго лежали в лесу, усталые и грязные. Неподалеку текла река, но подползти к самой воде мы не могли. По тому берегу петляла тропинка. По обеим ее сторонам рос густой папоротник. Высокие деревья отбрасывали длинные тени. По этой тропинке мимо нас двигались гитлеровские войска. Немцы растянулись колоннами по одному. Это говорило о том, что они ничего не боятся. Мы лежали, укрывшись в буйной растительности, и наблюдали.

От мундиров колонна немцев была голубовато-зеленой. Мелькали короткие сапоги с широкими голенищами, за которые были засунуты ручные гранаты. Время от времени доносилась команда. Армейские лошади с трудом тащили тяжелое орудие. Погоняя их, свистели бичами ездовые. Солдаты генерала Лера успели загореть, их лица отливали медью. Правда, у каждого третьего лицо было худое и очень измученное.

И все это происходило в каких-нибудь тридцати метрах от нас. Мы слышали дыхание лошадей. Нас разделяла только река. Изредка кто-нибудь из солдат сбегал к ней вымыть руки или умыться. Кое-кто наполнял водой фляжку. Делали они это торопливо, с опаской поглядывая на наш берег. И нам, семерым, тогда казалось, что нас вот-вот обнаружат. Но солдат убегал, догоняя своих. Иногда долетал отрывистый начальственный возглас, то ли команда, то ли брань, адресованная отставшему солдату. Немцы, видимо, очень спешили. Но куда?

Однажды мы и на этой стороне каньона услышали немецкую речь. Значит, их войска находятся повсюду, на обоих берегах реки. «Не скоро, наверно, увидим мы хвост этого войска», — шепнул я Минеру.

Но часа через два колонна оборвалась. Наступила мучительная тишина.

— Эх, — произнес Судейский, — никогда я не верил басням о том, будто их было сто тысяч.

Он еще больше похудел с того дня, когда мы встретились. Штаны его превратились в лохмотья. Зато куртка, снятая с младшего немца, была совсем новая.

— Да, — согласился я, — много их сегодня прошло, а ведь это только часть. Вот уже три дня мы пробираемся сквозь них.

— Теперь я вижу, что мы что-то значим, — проговорил Минер.

— Ты хотел сказать: только теперь видишь, что мы за сброд, — заметил Йован.

— Я хотел сказать то, что сказал. Ради какого-то сброда не посылают сто тысяч. Сто тысяч посылают против армии, которая чего-то стоит.

— Ты слишком преувеличиваешь, — злорадно ответил Йован.

— Я солдат у тех, кто прорвался, — возразил Минер. — И не люблю менять командиров.

— У нас нет командиров, — настаивал Йован. — Они все погибли.

Минер вдруг подошел к нему вплотную и молча уставился в его глаза. Затем, с трудом переводя дыхание, чеканя каждое слово, сказал:

— Они прорвались.

— Если они прорвались и бросили раненых…

Под суровым взглядом Минера Йован осекся. Все молчали. Да, Минер был комиссар из комиссаров. Мы ждали, что он ответит.

— Ты не знаешь, что говоришь, — произнес он. — Прорвались те, кто мог и как мог.

— Почему? — спросил Йован, пристально глядя на него.

— Потому что необходимо было прорваться тем, кто может.

— Это трусливый ответ.

Я сидел на земле, но, предвидя недоброе, подошел к Минеру.

— Не люблю таких разговоров, — сказал он внешне спокойно, словно ничего и не произошло. — Я не выношу, когда утверждают, будто мы победили у реки. Но и паникерские разговоры не терплю. Я не утверждаю, что командиры делали именно то, что следовало делать, но и не хочу думать об этом.

— Брось, — сказал я.

Мне не хотелось обнаруживать своей неприязни к Йовану. Я чувствовал, что этот человек отчаянно смел и что он не уверен в группе, но поскольку Йован пришел вместе с Аделой, мне казалось низостью говорить что-либо против него.

Мы опять залегли, потому что снова появились немецкие колонны и обоз. Я взял бинокль и стал рассматривать идущего впереди офицера. Загорелое надменное лицо. Руки сами потянулись к оружию. Убить бы этого фашиста! Мысленно я ощупывал ящики с минами, разоружал солдат, отнимал у них ранцы с продовольствием, приговаривая:

— Хватит, вы так много уложили наших…

Но чувствуя свое бессилие, я жадно смотрел на немцев и яростно считал. В этой колонне — тысяч пять. У реки погибло столько же партизан. Мурашки поползли у меня по спине. Сколько полегло взводных, командиров и комиссаров! Около трехсот девушек навеки закрыли глаза в тот день. Сколько медсестер и обозных! Перед глазами возник погибший комиссар, потом Мурат. Вот боец Радован. Ему пробило легкие, и кровь водопадом лилась у него изо рта. Белокурой девушке-санитарке миной оторвало ногу. Погибли командиры отделений моего взвода, маленький связной Митар, которому не исполнилось и шестнадцати лет, долговязый пулеметчик, пожилой солдат Вид, командир роты. Мина разбила ему таз. Ротный цирюльник, далматинец, тоже пошел в атаку и не успел сделать ни одного выстрела. Имена многих бойцов позабылись, но я помнил их всех по лицам. Вот они на привале, вот, разъяренные, бросаются в атаку.