Семь баллов по Бофорту - [23]

Пять дней, питаясь прошлогодним мхом и брусникой, ночуя на снегу, под боком у белой, в коричневых пятнах важенки, шла Уанга за стадом. Она почти обезумела от голода, усталости и леденящего ветра. Руки и лицо у нее были обморожены, торбаза пропитались сыростью. Не раз, обессиленная, Уанга падала без чувств на снег. На исходе четвертого дня она так и осталась бы навсегда у маленького пригорка, с которого ветер содрал снег вместе с пучками прошлогодней пушицы, если бы пестрая важенка, подойдя, не улеглась привычно рядом. Придя в себя от тепла, исходившего от оленьего бока, Уанга услыхала, как толкается в важенке теленок, и первобытная сила, дававшая ее предкам возможность жить в этой суровой стране, вернула ее к жизни. Нам, с нашими представлениями о холоде и пределах человеческой выносливости, трудно понять, как хрупкая, по нашим понятиям, женщина, голодная, могла идти пять дней по тундре, в двадцатиградусный мороз, когда вокруг ничего — только пронизанная ветром и снегом пустота.

Однажды, воспользовавшись пургой, к стаду подобрались волки. Они задавили уже двух однолеток, когда Уанга, заметив переполох, побежала прямо на волков, дико крича. С ней ничего не было, кроме бича и круглого широкого ножа, которым чукчанки режут мясо. Но, видно, волки, не раз встречавшиеся с пастухами, уже не верили в беспомощность человека и оставили стадо в покое. Утихомирив перепуганных оленей, Уанга упала в снег. Я спросила ее, боялась ли она смерти. Уанга удивленно подняла брови. Нет, она не думала о смерти. Ни о чем не думала, даже о детях. Все умерло, кроме одной мысли — не потерять оленей, не дать им разбежаться. Вернее, это была не мысль, а инстинкт, выработанный многими столетиями, когда олень значило жизнь, гибель оленей — конец жизни. Очевидно, любая чукчанка на ее месте поступила бы так же. Может, у другой меньше оказалось бы сил, но она тоже боролась бы до последней искорки жизни.

На шестые сутки вездеход, метавшийся по тундре в поисках Уанги и стада, отыскал полузаметенный пургой олений след. «Ой, скорее езжай!» — плакал Кылаты и рвал на себе волосы. Через двести метров они остановились у белого холмика, из которого торчало что-то темное. Это была Уанга. Она еще дышала. Спирт и растирания снегом вернули ей сознание. Доктор, отправившийся с вездеходом на поиски Уанги, накладывал повязки. С обмороженных рук и ног лоскутами сползала кожа. Трое пастухов и парторг колхоза, которые пошли пешком по следу оленей, вскоре вернулись, сообщив, что олени целы и стадо не успело разбрестись.

Уанга пролежала два месяца в больнице: положение осложнилось воспалением легких и брюшины. Большой палец на левой ноге пришлось удалить. «Танцевать будешь, а вот детей рожать, милочка, нет», — сказал ей врач..

— Шибко перемерзло внутри, — пояснила Уанга.

Дети, вволю набегавшись по тундре, вернулись и ерзали по полу. «Ну, будем обедать!» — спохватилась Уанга, совсем осоловевшая от длинного разговора, и побежала в сенцы греть на керосинке оленью похлебку. Я извинилась, сказав, что мне еще нужно зайти к председателю — он обещал нам прогулку на вельботе. Уанге, по-моему, не понравился мой поспешный уход. Но на следующий день я принесла ее ребятам остатки конфет и детскую книжку Харитонова «Наташкины рисунки», и Уанга смягчилась..

Она рассказала, что теперь ездит в тундру вместе с, мужем — помогает делать оленям прививки, вести искусственное осеменение, бороться с копыткой.

— Кылаты понял мое сердце, — сказала Уанга, — я ездила на курсы и могу хорошо управляться с оленями.

Недавно ей дали грамоту за отличную работу во время отела. Уанга показывала мне эту грамоту, хранившуюся в кожаном мешочке, расшитом кусочками меха, вместе с дневником Марата и дипломом Кылаты.

От Уанги я услыхала несколько чукотских сказок — о мудром вороне Куркыле, хозяине земли, о быстроногом карлике, повелителе диких оленей, который гонит их с Востока на Закат, о хитрой лисе Нутэнеут, о том, как поссорились Солнце, Темнота и Небо из-за прекрасной дочери зверобоя, у которой глаза были как две черных луны, а брови, как хвосты черно-бурых лисиц. Иногда мне казалось, что Уанга сама придумывает эти сказки и песни, по-свойски обращаясь с героями народных легенд. Но иногда она довольно точно повторяла известные по этнографическим материалам произведения чукотского фольклора.

— Этуутлен — это предки, идущие впереди, — говорила Уанга, — а мы — яатлан, идущие сзади. Ветер доносит к нам песни предков и их заветы.

Утром, выходя из дома, Уанга подолгу стоит на обрыве у моря и смотрит на широкий ветряной простор. Наверное, только такая жизнь — среди ветра, солнца и моря — кажется ей настоящей. Недаром чукчи дали себе гордое имя «луораветлан» — «настоящие люди».

Мы возвращались в Лорино поспешно. Пришла радиограмма о близком шторме. Катер нетерпеливо прыгал на волнах. Провожающие от избытка чувств чуть не снесли трап, по которому в это время поднимался механик. Уанги на берегу не было. Но когда катер отвалил от берега и стал, как говорят моряки, забирать «мористее», я увидела ее на обрыве. Она стояла, не заслоняя глаза от солнца, и двое мальчуганов с двух сторон крепко держали ее за юбку, будто боялись, что мать оторвется от берега и полетит над морем. Заметив, что я подняла голову, Уанга махнула рукой. Мне показалось, что я слышу ее голос: «Тагам! Тагам! Доброго пути, до свидания!»