Семь баллов по Бофорту - [10]

Мы шагаем вдоль исполинского тела, дурея от запаха дымящихся внутренностей, сплевывая кислую слюну. Мягкий, кровавый мешок — сердце кита. И еще у кита есть язык. Трудно представить: у кита — и язык! Облизывающийся кит. А язык вот он — килограммов на триста-четыреста. Небось, трудно быть молчаливым при таком языке. Раздельщики-чукчи чавкают резиновыми сапогами, поднятыми до бедра. В руках у них лопатки, вернее, закругленные ножи с длинными черенками. Лезвия остры, как бритва. Шкура кита пластается ими легко, как масло. Сначала снимают жир. Он лежит тяжелыми брусками на берегу — точь-в-точь куски исполинской тыквы, оранжево-желтые и упругие. Белые чайки разгуливают по оранжевым брускам, вызывающе посматривая в море. Коричневые раздельщики отхватывают очередной кусок кита, цепляют его железным крюком и волокут в общую кучу. Потом режут печень и мясо. Чайки ревут от радости.

Маленький чукчонок сидит у кита на хвосте и смачно чавкает. Оказывается, перочинным ножиком он отрезает маленькие кусочки китовой кожи и сосет их, как свиные шкварки. Я тоже сажусь на хвост, он гладкий и упругий, как резина. И плавники точно такие же — гладкие и пружинистые. Мальчонка протягивает ножик — мол, нате, жуйте кита. Спасибо, но мы уж лучше будем есть его потом, в котлетах. Чукчонок улыбается настороженно: отношение к киту разделило нас. Мы по-разному смотрим на жизнь. Мама и папа этого пацана не раз участвовали в весеннем празднике кита, когда тут же, на берегу, до последнего кусочка съедали первого добытого «рэу» — оставался скелет да кишки.

Мы сидим на хвосте ободранного кита, лицо холодит ветер с моря. И жаль хвостатого исполина, что прошел столько морей, был так гармоничен и красив. Когда видишь спиленное гигантское дерево или шкуру редкого зверя, что-то всегда говорит тебе, что убийство было не совсем оправданно, что не такую уж пользу принесло оно людям, чтобы лишить жизни красивое и гордое существо.

Каждому свое. Одни колхозы выращивают хлеб, другие бьют китов. Колхоз-китобоец размахнулся от мыса Халюсткина до мыса Дежнева: сто сорок километров по берегу, двести вглубь. Страна в двадцать восемь тысяч квадратных километров, вроде бы Бельгия или Албания. Ее омывает море, полярное и беспокойное, а с суши подступает тундра, везде одинаковая, тоже как море. Мысы, носы, бухты с холодными, как утренний туман, именами. К стране подступает прибой, пена бьется о скалистые берега, по глубоким заливам мчатся наперегонки горбатые волны — кто скорее добежит до маяка. Маяки одиноко и тревожно светят с края земли в океан.

Поднимаясь с берега, мы натолкнулись на высокого, плотного человека в сером костюме и зеленой велюровой шляпе. У него была выправка военного, приветливое лицо, серые, живые и требовательные глаза. О том, что он не так уж молод, говорили морщинки у глаз и глубокие залысины на лбу. Это председатель колхоза Григорий Семенович Гутников. Мы, пожалуй, ожидали чего-то более колоритного: энергичных движений, мощной челюсти, прямых и гордых плеч, властного прищура. Так нам по крайней мере о нем рассказывали, тот же Борис Комков. Мороз, пурга, летчики не знают, лететь — не лететь? Приходит Гутников, тогда еще председатель Восточночукотского райисполкома, ему надо в тундру: «Глупо, ребята! Конечно, надо лететь!» И везло ему: всегда оставался жив. Борис Комков рассказывал, как попали они с Гутниковым в пургу: «Сел, значит, в тундру, мама родная. Метет нормально, но вижу: то ли еще будет! По всему ясно — начало пурги. А вокруг хоть шаром покати — нигде не задержится, голо. Как машину крепить? А Гутников пыхтит себе в воротник, будто не он кашу заварил. «Это, — говорит, — мы у озера Иони. Знаешь, брат, мне все-таки нужно в Лорино, на собрание». А по стеклам беленьким сечет, так что только звон стоит. «Ну, чего ты, — говорит, — стоишь — езжай!» Разозлился я, мама родная, и поехал. Еду себе на лыжах, как поскользнувшийся гусь. Смотрю, вверху чуть посветлело, дал газ — и в небо. Пролетел чуток — опять прижало. Сели, снова еду. Так до Лорино и доперли. Правда, собрание уже кончилось: часов пять ехали».

Рассказывали, как кочевал Гутников со стадами нынешнего колхоза «Полярник». Пятьдесят второй год, а а стойбищах еще были кулаки. Полгода сколачивал Гутников из одиночек-оленеводов колхоз. Кулаки стреляли в него. Промахнулись. А колхоз живет и по сей день.

Гутников — один из тех, кто в общем-то делал историю Чукотки. История эта еще прозрачна, как маленький родник. И люди вроде Гутникова видны отчетливо. Имена их стали знаменитыми, но сами они ничем особенно не блещут. Ехали сюда работать слесарями, партийными работниками, а пришлось делать историю: подзадержалась она на Чукотке. Хабаровский слесарь, офицер, воевавший и раненый, дотом партийный секретарь крупного завода в Комсомольске-на-Амуре, с марта сорок девятого Гутников — Одна, из главных фигур восточной Чукотки. Это с его помощью яранги превращались в благоустроенные поселки, собачьи упряжки — в самолеты, дикий горный район — в знаменитое Билибино. В десятом классе билибинской школы было четыре ученика, пятым записался он, секретарь райкома. Потом в Хабаровске, в высшей партийной, тянул с семьей четыре года на стипендию. Вернулся в Лаврентий председателем райисполкома.