Село милосердия - [49]

— Хотели в синьковской церкви лампадного масла позычить…

Староста ткнул пальцем в мешки, лежавшие на телеге, и с издевкой спросил:

— В них, что ли, лампадное масло наливать собираешься?

Мужик тертый, дед и тут не растерялся.

— Мешки к маслу отношения не имеют. То я к куму намеревался заехать, потому как он мне в долг зерна насыпать обещал.

— Кум да кума — сказки. А присказка такая: поворачивай, Марко, назад. В Синьковку тебе ехать не следует!

— Отчего так? — заартачился самолюбивый Олексиенко.

— Говорю тебе, нельзя! — рассердился Ефрем Комащенко.

— А ты мне не указ… не указ, — посыпал скороговоркой Марк Ипполитович. — Подумаешь, власть!.. Я человек ныне вольный. Солдатом еще в германскую воевал, от батюшки-царя награду получил…

— Не тарахти, — сердито оборвал Ефрем. — Поворачивай оглобли! — И, видя, что тот упрямится, глухо добавил: — Для твоей же пользы говорю, Марко.

Катя схватила деда за руку и, опасливо косясь на старосту, жарко зашептала на ухо:

— Повергайте, Марк Ипполитович. Кабы беды не было… Пусть он, тот староста, провалится, поворачивайте!

С трудом сдерживая гнев, Олексиенко развернул лошадь. Он больше ничего не сказал Ефрему, но взгляд был красноречивее слов и не предвещал старосте ничего доброго. Тот это прекрасно понял: слишком давно знали друг друга два немолодых мужика. Однако Комащенко промолчал, только резко махнул рукой: езжай, мол, скорее прочь!

Яростно нахлестывал Олексиенко лошаденку. Самолюбие было глубоко уязвлено. Наконец не выдержал и разразился в адрес старосты, этого куркуля недобитого, бранью.

— Кто его пожалел? — выкрикивал он. — Я — старый дурень, я!.. От своих оборонял. Глотку рвал, все доказывал: мол, какой он кулак!.. Думал, Ефрем — человек, зла на народную власть держать не станет. Поймет нашу радяньску правду!..

— Хватит вам, диду! — досадливо воскликнула Катя. — Только сердце надрываете…

— Все едино по-моему будет, — заявил расходившийся дед. — Свергаем в проулок — ив Синьковку!..

Напрасно Катя пыталась его отговорить. Упрямый Олексиенко ничего слышать не хотел. Он съехал с дороги и, проскочив через чей-то разгороженный двор, выбрался на параллельную улочку.

— Вот тебе, выкуси, — злорадно сказал он, адресуясь к старосте, и погнал лошадь. Марк Ипполитович торопился добраться до Синьковки, чтобы успеть обернуться засветло.

— Может, к обеду сала привезем, — сказал мечтатель. — Хлопцы который день пустые щи хлебают.

— И цыбули не забыть достать для заправки, — подсказала Катя.

Они почти подъезжали к цели, когда впереди на дороге замаячили фигуры двух рослых парней с винтовками наперевес. По белым повязкам на рукавах Катя поняла: полицаи.

— Назад, диду! — вскрикнула она. Но было поздно, их заметили.

— А ну подкатывай, — крикнул здоровенный детина с круглым изрытым оспой лицом.

— Сдается, они, — шагнул навстречу второй. Раскосые глаза его, казалось, целились поверх голов.

— Здоровеньки булы, — осклабился косой, шутовски приподнимая шапку. — С прибытием!

— Павло, поди сюда, — позвал круглолицый. — Глянь на ездового!

Из кустов вышел Скакун. Олексиенко сразу его узнал. Еще в начале тридцатых годов тот был раскулачен и на каждом перекрестке грозился отомстить своим обидчикам. Олексиенко и сам был не из бедных, имел в доме полный достаток. Он не сразу вступил в колхоз, однако вовремя опомнился. Потому и считал его Скакун предателем. За сопротивление коллективизации сам он был выслан в Сибирь. По слухам, бежал оттуда, был пойман и отправлен в места достаточно отдаленные. С началом войны, как выяснилось впоследствии, Скакун попросился на фронт. Ему поверили, направили в действующую армию. Но при первой же возможности Павло дезертировал и, добравшись до родных мест, предложил свои услуги фашистам.

— Так это ты, сволочь? — надвинулся Скакун на деда. — Выслуживаешься? Великую тебе должность большевики предназначили, — протянул он с издевкой. — Слыхали, мужики? Земляк наш на старости лет в объездчики выдвинулся, — захохотал Скакун, обращаясь к своим помощникам.

— Ты меня не замай, — вскипел Олексиенко.

— Молчи, комиссарский прихвостень! — рявкнул Скакун. — Сколько тебе карбованцев отвалили за лакейскую службу?

— Я-то никогда в лакеях не служил, — закричал Олексиенко. — А ты нанялся!..

— Заткнись! — Скакун с размаху огрел старика плеткой и угрожающе потянулся к висевшей на поясе кобуре.

— Не трожь, — закричала Катя, загораживая собой деда. — Или в тебе совести нет?

— Глянь, девка! — удивился круглолицый, только что заметивший Катерину. — А она ничего… Дозволь, пан начальник, девку пощупать.

— Я те дозволю, — гневно сдвинул брови Скакун. — Вы для чего ставлены на пост?

— Бей! Бей, гадина! — кричал между тем разошедшийся Олексиенко. — Сила пока на твоей стороне!

— А ты на возвращение большевиков надеешься? — остывая, насмешливо спросил Скакун.

«Сейчас такое брякнет, — с отчаянием подумала Катя, — запросто пристрелить могут». Она вцепилась в деда и потащила его к телеге, приговаривая:

— Пошли, диду, пошли. Уважайте власть!

— Да какой он мне начальник! — задохнулся от злости Олексиенко.

— А вот я тебе сейчас покажу какой, — усмехнулся Скакун. — Была у тебя коняка — и нет. Считай, конфискована…