Село милосердия - [25]

— Вы меня не так поняли, доктор Михайловский. Я хотел сказать: теперь нас больше!

— И вы полагаете, двое врачей могут тут что-то сделать? — отозвался Михайловский, оглядывая амбар. — Здесь многие в критическом состоянии. У этого юноши, в частности, газовая гангрена, что, как вы знаете, коллега, чревато…

Доктор не закончил фразу и поджал губы.

— Значит, бросим нуждающихся в медицинской помощи людей, даже не попытавшись хоть что-то сделать? — запальчиво крикнул Поповьянц.

Михайловский пожал плечами.

— Не надо громких слов, коллега. Все, что в моих силах, я готов делать…

— Тогда возьмите на себя вот этот угол сарая, — успокаиваясь, сказал Поповьянц.

Михайловский согласно кивнул.

— Вот только хоть немного морфина, — тихо проговорил он.

Поповьянц посмотрел на него с сожалением. Михайловский был врачом старой школы, к тому же еще, как видно, наивным человеком. До чего же он сейчас далек от реальной обстановки! Придется спустить доктора на грешную землю.

— Ничего этого у нас нет! — резко сказал Поповьянц и, перехватив умоляющий взгляд Михайловского, еще жестче добавил: — Ив обозримом будущем не будет!

Михайловский еще ниже склонил голову и, больше не сказав ни слова, повернулся к раненому. А Поповьянца позвала Сара.

— Смотри, — тихо, чтоб не услышали окружающие, сказала она, показывая красную звезду, нашитую на рукаве раненого, — комиссар! Если немцы увидят!..

Половьянц нагнулся, вытащил из нагрудного кармана раненого удостоверение личности, прочел: «Федор Павлович Чулков, политрук. 3-я дивизия ПВО».

— Куда ранен?

— В тазобедренный сустав. Тяжело. Я сделала перевязку.

— Немедленно сними с него гимнастерку!

— А вот еще одно удостоверение, — протянула Сара красную книжечку. — Я нашла ее у другого раненого. Лейтенант Якунин из дивизии НКВД. Понимаешь?

Да, Поповьянц понимал, что грозит таким людям, а заодно и укрывающим их, если фашисты обнаружат, кто здесь лежит.

— Надо бы ребят переодеть, — сказал он. — В крайнем случае, оставить в нижнем белье. Документы необходимо закопать! Подбери для этого в помощь двух-трех наиболее ловких и, с твоей точки зрения, надежных парней.

Вид у Сары был испуганный. Конечно, среди окружавших людей могут найтись такие, которые ради спасения собственной шкуры — это не исключено — выдадут их немцам. Сердце у Поповьянца сжалось. Он вдруг остро почувствовал, какую ответственность взваливает на свои плечи. Но иного выхода не видел.

— Будем надеяться на лучшее, Сара, — сказал он и тут же спохватился: — Еще не привык, Лидия Степановна!..

— Так я пойду? — спросила она.

— Иди. И, как говорится, пусть не покинет нас удача!

Поток раненых не прекращался. Их доставляли в одиночку и целыми партиями, тащили на импровизированных носилках и просто на руках. Занимались теперь этим не только пленные красноармейцы, но и какие-то старики, женщины, подростки.

Поповьянц остановил одного деда, спросил:

— Откуда люди?

Старик окинул с ног до головы молодого человека в странной одежде цепким изучающим взглядом, поскреб густую щетину на подбородке и в свою очередь спросил:

— Сам-то из каких будешь?

— Врач я.

— А не брешешь? — прищурился дед. Видно возраст стоявшего перед ним не внушал доверия.

— Разве не видите, как я раненых обрабатываю?

— Это мы приметили, — отозвался дед. — Только без халата ты. А так ничего, орудуешь, похоже, как наша Горуно-вичиха.

— Кто такая?.

— Фельдшерица тутошняя, кучаковская. А меня Марком Ипполитовичем кличут. За ранеными приехали.

Амбар постепенно заполнялся. Рафаэль уже потерял счет раненым. Сперва их было сотни полторы, потом перевалило за две, достигло трех…

После полудня, когда они кое-как управились с первичными перевязками, в амбаре появился немецкий офицер. Его сопровождал военный моряк в туго перетянутой широким командирским ремнем черной флотской шинели без знаков различия, в брюках-клеш и форменной фуражке с крабом на околышке.

Был моряк сухопар, довольно высок и строен. Небольшой прямой нос. Жестко очерченный подбородок. Тонкие губы. Глубоко посаженные глаза прятались за широкими бровями. На вид ему было далеко за тридцать. Держался он с достоинством: ни в голосе, ни в жестах — никакого подобострастия. Говорил требовательно, напористо. И, судя по тому, как сдержанно вел себя немецкий офицер, было в этой манере нечто, вызывающее невольное уважение. Изъяснялся моряк по-немецки, как видно, свободно. Ни разу не запнулся, не сделал паузы.

— Кого еще принесло на нашу голову? — тихо спросил Поповьянц.

— Не знаю, — отозвалась Сара шепотом. — Наверное, какой-нибудь немецкий прихвостень. Впрочем, подожди, ничего не понимаю. — На лице девушки отразилось недоумение: — Моряк говорит, по законам международного Красного Креста с пленными, особенно с теми, что ранены, противник обязан обращаться гуманно. Есть Женевская конвенция, подписанная также и Германией. Он, как врач, настаивает…

— Значит, тоже врач?

— Ну конечно. Нужный немцам специалист… Иначе они наверняка не стали бы с ним церемониться.

Немецкий офицер властно перебил моряка. Он громко, надменно стал объяснять русскому, что война у них идет с большевистской заразой и поэтому не подпадает под юрисдикцию обычных военных законов, принятых в цивилизованном мире. Однако немецкая армия, одерживающая одну победу за другой, может проявить снисходительность и оставить раненых русских солдат на попечении собственных медиков, коли таковые найдутся, и местного крестьянского населения, если оно выразит согласие взять на себя дополнительную обузу. У немецкой армии сейчас есть более важные задачи: идти на восток и к зиме завершить блицкриг. Разумеется, ни медикаментов, ни продовольствия выдаваться не будет. Придется обходиться своими силами и средствами. Великая Германия не намерена лечить и кормить воевавших против нее солдат. Остальные пленные, все, кто в состоянии держаться на ногах, немедленно отправляются в созданный для них лагерь.