Селинунт, или Покои императора - [3]

Только здесь он мог надеяться на полное прощение после долгого и унылого чистилища.

Внезапно он отказался от борьбы, явно расставшись с помыслами стать свидетелем торжества своего дела. Однако он не стал снимать с кона последнюю фишку, оставив в целости внушительную ставку истины, выигрыш по которой мог бы получить я. Думал ли он, что правда сама пробьет себе дорогу? Желал ли спасти меня, вовлекая в ее защиту? Или же предвидел, что моя неспособность довести его дело до победного конца поможет запутать его следы, когда он исчезнет?

Поди узнай, где бродили его мысли!.. В каком-нибудь прошлом, недоступном для того, кто никогда не слышал о шумерах и хеттах, никогда не углублялся в хитросплетения политики Аршакидов и приготовления к походу Траяна до берегов Персидского залива. Среди странных видений, едва различимых сквозь удушающие сумерки, вспыхивающие огнем на вершинах, у входа в ущелья, перед замурованными дверями гробниц. Той ночью люди, бежавшие у подножия Везувия, прикрыв головы подушками, решили, что боги умерли.

Воображал ли он себя на месте Атарассо? Вот он просеивает сквозь сито обломки, черепки, покрытые письменами и поднятые с седьмого, восьмого уровня, или наблюдает за тем, как обнажается стена, как откачивают грунтовую воду, остановившую продвижение раскопок…

Все эти картины неотвязно преследовали его, являясь на льду замерзшего озера, а он следил за ними сквозь полупрозрачное стекло. Поддавшись чарам, отвергая все, что могло его отвлечь, он не отводил взгляда от двойной шеренги всадников в кольчугах, неподвижно застывших под луной, привстав на стременах.

Все это было только иллюзией. Теперь он это знал. И ничто больше не заставит его вернуться к тем спорам, к той мышиной возне. Он отказывался приукрашивать то, что станет его окончательной смертью. Всем заправляла женщина. Та самая, которую в самую светлую пору, когда она приходила к нему каждую ночь и он мог располагать ею, как хотел, он прозвал Пеплом. Огонь, которому было уготовано пожрать его, развеять прах его по ветру! Прах! Сандра!..[3] И ее лицо тоже стерлось. Он улыбался, глядя на плодородный ил ночи. Я видел перед собой освобожденного человека. Оставалась только та звучавшая внутри него мелодия из нескольких слогов, рожденных из молчания, которое он уже не считал нужным нарушать. Селинунт! Небольшой порт в Малой Азии, где под знаком двуличия, фальши, лжи завершилась одна из величайших судеб в истории. Отзвук его собственного отречения. Зима вокруг оставалась полноправной хозяйкой.

* * *

Уже давно он умолк, давно пустился в путь. По дороге, которая не могла привести его никуда, кроме тупика, задворок оседлого и неприкаянного общества, где асоциальные типы вроде него в конце концов все же попадают в холодильник или в анатомический театр, так как в наших краях не принято бросать нагие тела безвестных мертвецов на растерзание хищным птицам: чаще всего их немедленно уничтожают, а иногда отдают науке.

Если б я еще мог дать гарантии того, что исчезновение Жеро — к тому же произошедшее не на моих глазах — в порядке наших отношений, которые так никогда и не были четко обозначены. Так похоже на бегство… хотя оно слишком хорошо вписывается в логическую схему поведения, благодаря чему выглядит неизбежным и, в общем, предсказуемым. Возможно, я сам думал все те несколько недель на берегу озера Эри, когда он должен был поправляться после операции, что у нашей с ним истории и не может быть другого конца; что с тех пор, как он заговорил со мной, я удерживал его у причала. Ускользнув у меня из-под носа, он отдал швартовы, но не развязал мне руки. Я уже тогда понимал, что моя жизнь станет совсем другой; что я не избавлюсь от этого груза так легко, как он сам, а он, живой или мертвый, все так же будет ускользать от меня, завлекая все дальше, затягивая в свою загадку до самого конца.

Для меня конец не брезжил. Это следовало из обстоятельств, недаром же для последнего отъезда был выбран автовокзал. Разрыв, который по своим последствиям напоминал заключение договора. Выбор, не лишенный иронии. Что еще сказать об этой манере бросить человека посреди ночи, пришпилив свой уход к розе ветров, словно он всегда был в моих глазах лишь нематериальной субстанцией, газообразным телом, готовым развеяться при первой возможности!.. Все это должно было мне внушить, что, возможно, мы вообще не встречались.

Исчез ли он в самом деле? Не появится ли вдруг на другом краю света, на склонах Гималаев, в древней столице тибетских правителей, или поближе, в Нью-Йорке, между 10-й и 15-й улицами, на площади Святого Марка или Бауэри?

Это ангельское комедиантство хорошо вписывается в рамки того образа, который остался в памяти большинства людей — непосредственных свидетелей, сразу же превратившихся в свидетелей условных, — которые, познакомившись с ним в Европе или других местах, вспоминают лишь о зримых изменениях, ложных уходах этой маргинальной для них личности.

Разве в тот момент, еще не оправившись от потрясения, я не собирался броситься на его поиски, в тщетную и изнурительную погоню? Оборвав все нити сразу, он, возможно, хотел указать мне другое направление, навести на другие поиски его самого, которые никогда не затевались, — более из области воображения, чем биографии, — в результате которых на скрытой стороне метеора мог возникнуть образ целостного «я», на какое он никогда не пытался претендовать.