Секунданты - [29]

– Я слышу, как я умираю, как кровь течет куда-то вбок, как плющит плечи потолок и как нога скользит по краю… – пел он без надрыва, просто, даже задумчиво. – И как улыбка на губах смерзается заиндевело, не хочет шевелиться тело, душа лежит вся в червяках…

Валька вспомнил – Чесс погиб ранней весной, и про улыбку было сказано точно. А песня продолжалась.

– И нет тепла, и нет простора – еще не гроб, но как бы морг, я много бы, наверно, мог, когда бы не чужая шпора, – пожаловался Вальке Чесс. – Так рано, Господи, так рано, так не туда и так не так меня погнал ездок-дурак и на прицел взяла охрана…

Больше в песне не было ни слова, только недоуменные какие-то аккорды, пока не кончилась кассета.

Смертельно обидевшись на дуру Алену, Валька вынул кассету и сунул себе в карман. Потом он отыскал взглядом жену. Татьяна царила в кругу подруг. Ей что-то говорили, а она благосклонно слушала. Ей было с кем оставить ребенка, на ней сверкало импортное платье, ее муж не надрался, как некоторые, а с достоинством слушает музыку… Хотя Татьяна и вовсе ни в чем не была виновата, Валька круто надулся и на нее.

Потом началось шумное прощание, заворачивание спящих детей, а на кухню уже перетаскивали грязную посуду.

После толчеи в прихожей и галдежа на трамвайной остановке Валька наконец ощутил ночную тишину – в пустом трамвае. Татьяна сидела с его сумкой на коленях, а он стоял, обняв поручень, и упорно не желал садиться. Очевидно, сказывалось спиртное…

Он был наедине с отражением – и тому Вальке, что за немытым стеклом, было еще тише, еще смутнее на душе, чем этому, реальному, тот Валька сам был частичкой тишины, которая вот-вот может стать тревожной.

– Как странно видеть тишину, обняв сосну, – пробормотал, а может, и пропел реальный Валька.

Татьяна отвернулась и насупилась. До вокала он еще ни разу не допивался.

Это оказалось Вальке на руку. Дома она не предъявляла к нему никаких претензий, потому – что с пьяного возьмешь. Она просто разделась, умылась и быстро легла спать. А он взял «Приют обреченных» и пошел в ванную – читать.

Голубой свитер Татьяна бросила на корзину с грязным бельем – вежливость требовала, чтобы пользованная вещь была возвращена хозяину выстиранной. Валька накинул свитер на плечи, сел на край ванны и так читал стихи.

Но читал он их как-то странно.

То, что нравилось и доходило сразу, перечитывал. То, что казалось путаным и странным, оставлял на потом, даже не пытаясь вникнуть. Да и какое там вникнуть – после шампанского, водки и токая!

Той песни с кассеты он в сборнике не нашел. И в первой книжке Чесса ее наверняка не было – оттуда же старательно выпололи все такие мрачные штучки. Стало быть, он, Валька, совершил открытие? На этот вопрос мог ответить только Широков.

Он возился с архивом Чесса, он знает точно, что опубликовано, а что – нет. Но где искать Широкова? Изабо его тогда выпроводила, своего адреса и телефона он Вальке не давал. К Верочке обращаться вовсе не хочется – мало ли какая чушь придет ей в голову? Валька провел рукой от лба к затылку – волосы после той головомойки до сих пор не очухались!

Собственно, и к Широкову его не очень тянуло. Он помнил, как усыпляла его злополучная пьеса, задуманная Чессом и воплощенная Широковым. Очевидно, не зря Изабо прозвала Анатолия Пятым. Пятое колесо в телеге… Четверо что-то писали, творили, вот – кассеты до сих пор по городу ходят, а Пятый – так, сбоку припека, в меру слабых силенок…

Да еще папка с пьесой, которую Вальке всучили чуть ли не насильно! Ждет ли Пятый, что Валька ее прочтет и скажет комплимент? Или вся компания просто использует его как несгораемый шкаф? Чтобы Широков, Боже упаси, опять не стал возиться с убогой пьесой?

Валька, человек далекий от драматургии, и то понимал – история Александра Пушкина и Марии Волконской мало подходит для сцены. Ну, оказались в Сибири, ну, несколько лет встречались и беседовали, и больше ничего в их жизни не происходило. А то, что сочинил за эти годы Александр Пушкин, волей-неволей должно остаться за кадром – потому что рукописи утеряны, и никто не знает, что было в тех трех сафьяновых портфелях, о которых что-то туманно сказано в мемуарах то ли Пущина, то ли Бестужева. А выдумывать, что там могло быть такое, Широков не пожелал.

Очевидно, и Чесс этого не стал бы выдумывать.

Но почему же он решил писать пьесу об Александре Пушкине? Что такое он знал или придумал, чтобы получилось интересно?

И тут Валька чуть не съехал в ванну. Он вспомнил возню Изабо с зайцем, вспомнил какие-то изыскания Широкова о русских суевериях, о зайце, не к добру перебегающем дорогу. Было уже близко, близко, горячо… а не давалось в руки!

Разгадка была там – на берегу озерца, на тропе от автобусной остановки через лес к поселку, под тройной сосной. Там, где для Вальки звучала давняя «Баркарола». Что-то сплавило вместе романс Козлова, историю о Пушкине, размашистый бег по тропе и прибрежному песку, старые лодки, мимо которых шли вдвоем мужчина и женщина, смяло их и скрутило, как ком теста, и теперь из этого кома лепится некая новая сущность – только Валька, ощущая в себе эту лепку, никак не мог понять, что должно получиться в результате.