Сектор обстрела - [35]

— Привет, чуваки… Встать..

Глава двадцать первая

Пустыня встретила палящим солнцем и клубами пыли из-под гусянки. Каждый вдох раскаленного воздуха обжигал легкие словно огнем, а броня нагрелась так, что сидеть на ней можно было, только подложив под «корму» подушку. А день еще только начинался.

"За полтора года можно было бы, и привыкнуть", — подумал Дан. Ему самому нравилось, когда его так называли. Правда, «Данко» тоже было неплохо. Он вспомнил, как отец рассказывал, что это имя, ласкательное от «Богдан», еще Гоголь на Полтавщине откопал. Благодаря ему, оно и сохранилось до настоящих дней. Но «Данко», как-то не соответствовало репутации дедушки, прошедшего и огонь, и воду, и эти вдоль и поперек чёртовы горы.

За время службы не было недели, чтобы рота не выходила куда-нибудь на операцию. Если дедушку из 66-й бригады забросить в любую, самую глухую дыру Нангархара? и «забыть» там, через недельку он вернется в часть. Вернется и приведет с собой с десяток заблудившихся "малишей"?* *(активисты из числа местного населения).

Эти артисты сопровождали колонну на каждой операции. Цеплялись за борта машины, просили взять с собой, как малые дети. И неймется же им… Замполит рассказывал, что у каждого из них с душманами свои счёты. У кого дом сожгли, у кого семью порешили. Вот и рвутся с шурави за компанию повоевать. Правда, идейные тоже попадаются. Эти выделялись особым отпечатком принципиальности и революционной сознательности. В бою эти ребята лезли на рожон, как заговоренные. А как они с пленными обращались!.. Резали «духов», чисто индейцы дикие.

Сразу за мостом один такой на борт и напросился. Вообще-то, их афганские машины подбирали. Такие попутчики особенно не приветствовались и на советскую броню обычно не принимались. Кто знает, что у него в башке? А если «дух»? Швырнет гранату в люк у ближайшей скалы, и поминай, как звали? А у тебя боекомплект под броней. Но этот типчик сразил наповал.

Колонна остановилась, как только выехали из Джелалабада. Впереди «нашлась» мина. Теперь, пока с ней разберутся саперы, предстояло ждать.

Обычно минуты безделья Богдан занимал блокнотом Аиста. Недописанное взводным "Родины сыны" не давало покоя уже год. Но в дороге: он давно уже усвоил, в пути, под рев дизелей, в клубах пыли, да под этим солнцем ничего толком не пишется.

Богдан достал из внутреннего кармана зачитанное до дыр, мокрое от пота письмо от мамы и погрузился в грезы. Где-то глубоко в груди приятно защемило. Родители уже около месяца не писали. "Совсем забыли старики, — с горькой обидой подумал сержант. — Будто и не родной сын в Афгане служит. А брательник вообще припух. Раз в полгода если сподобится на пару строк, то надо сразу бежать свечку под образа ставить". Вспомнилась бабушка.

Набожная старушка все норовила Данчика к вере приобщить. "Ты Богом меченый. Вот помянешь меня еще. Покайся. Тебе такой дар Господом дан. Ты и сам не догадываешься, как себя губишь. Видишь, как он тебя наказывает", — приговаривала бабуля, когда внук, «высланный» к ней в село на каникулы, прибегал в хату весь в слезах и с разбитыми коленками. А мама потом тихо, чтобы не слышал отец, ругала бабушку за ее проповеди: "Мама! Ты хочешь, чтобы мальчика в школе засмеяли? Не дай Бог, учителя узнают. Его же заклюют". "Да какой еще дар? — вспоминал Богдан, — Подумаешь, дар — заживает все, как на собаке? Так у нас в роду до седьмого колена хоть голову оторви — на следующий день другая вырастет. Даже здесь у пацанов любая царапина гниет по три месяца, а у меня «пулевое» за неделю зажило. Что ж они не пишут так долго?.." Справедливости ради, Богдан мысленно поругал почтарей. Письма приходили в часть с неоправданными задержками.

Как из-под земли возле БМП-эшки вырос афганец и на чистом русском заорал:

— Возьми с собой, зёма!

Богдан оторопел от такой наглости:

— Какой ты мне зёма?

— Я из Харькова! Бля буду! — перекричал малишенок рев дизеля и забросил на плечо доисторический автомат. Здоровенная «дура» чувствительно ударила тщедушного парнишку диском по ребрам, отчего тот, путаясь в ремнях армейского вещмешка, едва не упал в дорожную пыль. "Где ж он патроны к нему достает?" — мелькнуло у Белограда.

Несмотря на дикую жару, у Белограда при словах о Харькове, где он проходил практику от техникума, мороз по спине прошел. Слишком уж часто вспоминался ненавистный когда-то Харьков. Вечная толчея в бывшей столице с миллионным населением внушала Богдану в те времена устойчивое чувство раздражения. Но теперь он вспоминал Харьков с болезненной ностальгией. Особенно по «обкурке». Дернешь косячок — и улетел на родину. Самому себе стыдясь признаться, дедушка Богдан мечтал о рогатых троллейбусах и о поливаемых теплым майским дождем девятиэтажках. И еще — о пряниках и пирожных.

При упоминании о Харькове сразу же куда-то улетучились давно уже ставшие привычкой осторожность и подозрительность:

— Так маты гнуть не всякий бабай умеет. Ану залазь, с Харькова!

На машине, кроме Богдана и Мамедова, все равно никого не было. Пехоту забросили в Хару на вертолетах еще ночью. Идея сама по себе была неплохая. Предполагалось силами двух батальонов занять главенствующие высоты и, при поддержке вертолетов, не выпускать духов из ущелья в горы. Следом должны были подтянуться броня и третий батальон. На них возлагалась задача расстрелять ущелье из всех стволов и «вычистить» его основательно. Третья рота должна была до подхода батальона из Асадабада заткнуть выход из ущелья, как пробкой. До места было не так уж и далеко. "Если без приключений, колонна за полдня дойдет. Но это вряд ли. По пути, наверняка, пару кишлаков прочешем, — подумал сержант, — А пока ребятам в Харе не сладко".