Секта Правды - [66]

«Это прошлое у всех разное, — ковырял он лупившуюся краску, — будущее у всех одно».

А голоса лились отовсюду.

У Господа мы по-прежнему, как Адам, — один человек, — причитал монах, — это дьявол придумал пространство, чтобы нас разлучить.

Но сюда попадают не фразой из контекста, — энергично возражал ему кто-то, в ком Анисим теперь узнавал себя, — а со всеми поворотами судьбы, мимо которых прошёл. Это и есть высший Суд, на котором ты сам себе судья!

И Чертопруд чуть не заплакал от жалости к себе. Он понял, что мог бы стать другим, мог идти на все четыре стороны, а провёл жизнь в четырёх стенах, которые выстроил внутри себя.

«Мы проживаем жизнь, не отдавая в ней отчёта, — прочитали его мысли за стеной слева, — а время — как дождь на стекле.»

Это был голос отца, охрипший от долгого молчания.

И Анисим вдруг вспомнил, как, тяжело заболев, отец сидел за столом с прямой, будто прибитой к столбу, спиной и, вымученно улыбаясь, отгонял мух: «Я ещё не умер!» А в последние годы он и сам был, как натянутая струна, и при мысли о смерти вскрикивал по ночам. Чертопруд до хруста заломил пальцы и подумал, что при иной судьбе мог быть своим отцом.

«И странно всё получалось, — тихо удивлялся отец. — У меня было двое сыновей: один правильный, другой — непутёвый, так я больше второго любил. А почему?»

У Анисима сжалось сердце. Он вдруг вспомнил, как в гостиной, когда умер брат, остановились старинные настенные часы, и как ему захотелось перевести стрелки назад, чтобы опять, как в детстве, бегать босым по траве, рвать незрелый крыжовник и, указывая на озабоченные лица взрослых, надрывать от хохота живот.

— А по праздникам, — донимал его сбоку старик, которым бы он стал, доживи до его лет, — дети говорили: «Сделай нам подарок — умри!»

Анисим отвернулся. Перед ним проплыли образа в церкви, строгий, крестивший его батюшка: «Во имя Отца, Сына и Святого Духа.» «Отца? — подумал Чертопруд. — Какого Отца?» Он вспомнил себя ребёнком, когда жизнь представлялась долгой, солнечной дорогой, и он любил, взобравшись на высокий табурет, сесть по-турецки, слушая за столом взрослых, разговоры которых, оказалось, не стоили и выеденного яйца.

— В старости, как на войне, — бубнил сосед, — каждый год штыком подгоняет, мысли стреляют в спину, а из каждого угла целится болезнь.

Анисим вытянул ладонь со стёршейся линией жизни, читать которую было всё равно, что букварь.

«Будущее у всех одно», — опять подумалось ему.

А за стеной его двойник убеждал монаха:

— Оглянись вокруг! Похоже, единственное оправдание Бога состоит в том, что Его нет, — Анисим представил, как его двойник разводит руками. — А мир без Бога — как старый озлобленный пёс.

Анисим сжал кулаки. И всё же после него останется недолгая память, каждое утро ему звонили внуки: «Дед, как дела?» И он старался понять их молодую, отличавшуюся от его, жизнь, а понять другого — значит стать им. Анисим курил, но окурок всё не кончался, точно время в комнате остановилось. Над потолком шептались, словно долбил дождь, под полом шушукались, будто скребли мыши.

У всех по-разному складывается, — рассуждал погибший солдат. — Вот штабные, к примеру, какие вояки? А я в особой роте служил.

Долго?

Пока не убили.

И сам убивал?

На то и война! Только одно дело, когда убивает атеист, и другое, когда верующий.

А в чём разница?

В жестокости! Думать, что с могилой всё кончается, и убивать? Отправлять в пустоту?

А я, когда стрелялся, мечтал о пустоте — настолько устал…

И Чертопруду было знакомо отчаяние. Когда на семейном фронте маячил развод, а на службе грозило увольнение, и он сжимал пистолет. Тогда же ему предложили контракт в горячую точку, он уже собрал чемодан, но в последний момент передумал. А потом кривая вывезла, и он зашагал привычной дорогой. «Переживая одно, упускаешь другое», — мелькнуло у него. Он обвёл взглядом четыре стены: «А умереть — значит встретить судьбу, пути, которыми пренебрёг».

Анисим откинулся на подушку, уставившись в потолок, и ему показалось, что он прожил слепым, точно не выходил из чулана, в который его запирали. Он был от себя на расстоянии вытянутой руки, но так и не коснулся, а теперь обречён быть здесь, как жил — один в четырёх стенах, а рядом, точно дразня, будут находиться взвалившие его судьбу, с которыми он, как и прежде — за стеклом.

Вместе век коротали — что порознь куковали! — всхлипывала жена. — А ведь говорила мама: «Не становись Чертопрудихой!» И ухажёр был, умолял… Но как было разобраться? Хоть бы кто посоветовал!

Ну-ну, — покосился на Чертопруда сосед, — скажи такой: «Нельзя выходить без любви!», а она и не поймёт, о чём речь.

А Чертопруд опять вспомнил рыжую одноклассницу, которой клялся в любви и которая не стала его женой. Поджав ноги, старик сел по-турецки.

— Многие просмотрели жизнь, будто по телевизору, — выпустил он дымное кольцо. — И только здесь поняли её устройство.

Анисим потёр виски. Пространство, населённое его отражениями, гудело, как улей. А внутри — будто петух клевал. Это сердце отбивало время пролетевшей жизни. Медленно, как слепец, который простукивает перед собой палкой, тикало оно сквозь годы, отсчитывая заново дни, свернувшиеся в часы — от школы до военной академии, от свадьбы до похорон жены, приближаясь к тому мгновению, когда сын послал его за хлебом. Раньше Чертопруд думал, что стоит на пьедестале житейских истин, а оказалось, он разделял заблуждения своего времени и мыслил его стереотипами. «Стереотипы на пустом месте не возникают! — оправдывался он. — Из времени, как из штанов, не выпрыгнешь».