Секта Правды - [36]

Проснувшись на матрасе со сбившейся простынёй, он подумал, что из этого сюжета может получиться рассказ, который и написал за день. Он так и назвал его «Без четверти вечность», однако из суеверия убрал слова «лай» и «Эльвира».

Сварив кофе, Митрофан надкусил бутерброд и поместил текст на одном из литературных сайтов.

За окном поплыли сумерки, тускло замерцали фонари. Потянувшись, Митрофан собирался остаток дня провести в одиночестве, слоняясь по комнате, когда телефонный звонок пригласил его на вечеринку. «Друзья, как зубы, — проворчал он, не попадая в рукава плаща, — появляются — не успеваешь считать, всю жизнь ноют, а теряются с болью». Он уже давно предъявлял себя, как паспорт — лишь по требованию, и теперь, сличая номера домов, гадал, к кому идёт. «Это э-э…» — представили его с порога, отведя дальний угол, где он ёрзал верхом на стуле, тёр спину о дверной косяк и не расставался с бутылкой вина. Женщина стареет, когда свыкается с губной помадой, мужчина — когда понимает, что последняя женщина в его жизни уже была. Митрофан был ещё не стар, но выцвел, как закладка меж страниц, и, когда начались танцы, приготовился подпирать стену.

«Человек — всюду лишний», — утешался он, опуская палец в вино и время от времени смачивая брови.

После двух бокалов он уже сосчитал на обоях все пятна и, морща лоб, прилаживался, как незаметнее взять с вешалки шляпу. Но тут появилась девушка в свитере, с сонником подмышкой. «Подержите, — сунула она книгу Митрофану, — будет, куда поставить бокал». Девушка смотрела, широко распахнув ресницы, и от смущения Драч поведал свой сон. «Искусство — сквозняк в тёмном лабиринте, — закончил он свою историю, украдкой косясь на обтянутую свитером грудь. — Следуя за ним, можно добраться до выхода». Девушка улыбнулась. «Мужчины такие самоуверенные», — проворковала она, касаясь губами его бороды. Он неловко затоптался и, сообразив, что танцует, постарался не наступить ей на ногу. Так, в танце, они вышли на улицу, а потом перепутали дорогу, и Митрофан вместо своего дома поехал в её. Она жила на окраине, и Драч не успел спросить её имени.

А утром ей пришла мысль. «Послушай, — сказала она тоном, который не терпит возражений, — нужно повторить всё наяву». Она примеряла у зеркала причёску, и чёрные волосы поднимались и опускались, как крылья ворона. Драч заглянул ей в глаза, но ничего в них не увидел. «Обратись к Интернету», — пояснила она с лёгким раздражением. Он хлопнул себя по лбу и, одной рукой прижимая коробок к столу, чиркнув спичкой, прикурил, а другой пробежал по клавиатуре, как это делал во сне. Список ссылок содержал одну строку — его рассказ, написанный вчера. «Какая я глупая!» — засмеялась девушка, в очередной раз взмахнув крыльями волос. Она полагала, что слова, на которых строился интернет-поиск, в рассказе и сне совпадают. Но Митрофану было не до смеха: ведь он набрал в поисковике «лай» и «Эльвира» — слова из притчи Нафортима Чарда.

«Ты меня подождёшь?» — застучала каблуками девушка, собираясь на работу. Драч кивнул с видом человека, обнаружившего, что весь день ходил с расстёгнутой ширинкой. «Это наяву настоящее лежит на перекрёстке прошлого и будущего, во сне у него своя дорога», — подумал он и, заперев дверь, стал чертить клетки, подставляя в них неизвестные своего уравнения. Во сне события разворачивались в следующем порядке: исчез писатель, разыскивая его, Митрофан натолкнулся на его последний рассказ, слова из которого привели к старухе с собакой. А наяву всё развивалось в обратной хронологии: Митрофан задал поисковику приснившиеся ему слова, и они указали на его рассказ, из которого эти слова были изгнаны и в который опять прокрались, как воры. Таким образом, сон и рассказ, написанный по его сценарию, поменялись местами, образуя петлю из причин и следствий.

Мир обнаружил вдруг сущность палиндрома, и Митро-фан понял, что, распутывая во сне клубок, приближался к зеркалу, в котором «Митрофан Драч» превращается в «Нафортим Чард», что, разыскивая себя, стал героем собственного рассказа.

Для полной симметрии ему оставалось получить известность и исчезнуть.

Клетки постепенно заполнялись, обступая его, как попрошайки, вынимая по частям его «я». Он вдруг вспомнил, что притча из сна была незакончена, а значит, и его рассказ представлял собой черновик. Склеив их, как бумажного змея, Драч почувствовал, что его хвост, будто рука оракула, указывает на него. «В снах время течёт в обратную сторону, а когда оно встречается со временем, текущим наяву, рождается пророчество», — подумал он, и ему стало не по себе. Сквозь дыру в заборе проглянула луна, близилась полночь, а девушка всё не возвращалась. Уперев локти в стол, Митрофан принюхивался ко времени, собирая в кулак его дороги, и чувствовал, как на голове у него вместо волос растут нервы. Забираясь под воротник, страх вытянулся, как тень на закате, а мысли стали короткими, как бабье лето. Сунув ручку за ухо, он прошёлся по комнате и только к пятому шагу сообразил, что его рассуждения не стоят ломаного гроша. Ведь из них выпадало промежуточное звено — не было ни старухи, ни её собаки. Настенное зеркало отразило его улыбку, он провёл пятернёй по голове — у него опять росли волосы. И тут его взгляд упал на дамскую сумочку из крокодиловой кожи. Щёлкнув замком, Митрофан опустил в неё руку — заколка, как собака, укусила его за палец, и, цепенея от ужаса, он вытянул из бокового кармана чёрную метку — визитку, на которой значилось: «Эльвира».