Секс, магия и психоделия - [69]

«Это — разумный подход ко всем веществам», — говорит Джордж. «Если люди хотят накуриваться дома, это их дело, общество не имеет права вмешиваться. Если они вылезают на улицу и достают других или что-нибудь ломают, тогда пусть общество с ними разбирается. Это простое, удобное, продуманное разделение, которое сможет понять даже пятилетний ребёнок. Частное, безвредное употребление никого не касается. Посягающее на чьи-то права или разрушительное поведение в результате употребления касается всех. Что может быть яснее?»

Наше общество сейчас определяет употребившего наркотик человека как нарушителя закона, основываясь исключительно на том, какой наркотик он употребил, не считаясь с тем, нанёс ли он какой-либо вред другим. Джорджу приходится жить по тем законам, которые есть, и он принимает все меры предосторожности, чтобы не попасться.

«Неудивительно, что так много подростков злы и отчуждены», — говорит Марта. «Ты как будто живёшь в оккупированной стране. Я, честно, не чувствую, что кто-либо обладающий властью — копы, Конгресс, кто угодно — представляет мои интересы. Иногда мне кажется, будто я живу в одном из старинных фильмов про оккупированную Европу из сороковых годов».

Именно так чувствует себя большинство курильщиков анаши. Если их действительно 60 миллионов, как это предполагается по некоторым оценкам, они — самое многочисленное меньшинство в стране (для сравнения, чернокожих американцев только 20 миллионов), и всё же они живут в странном мире французского Сопротивления.

(Их разговоры по телефону могут быть потешными:

«Э, Сэм? Это Билл».

«А, привет, Билл. Что случилось?»

«Э, Чарли тут только что вернулся из, э, Техаса, и привёз интересную мексиканскую посуду».

«Посуду? ..А! Я понял. Да, я бы с удовольствием пополнил ей мою коллекцию керамики».

«Ну, теперь ты в курсе, парень».

«Сейчас приеду».)

Марта и Джордж решили проблему снабжения в манере, типичной для их осторожного подхода к нарушению законов. Сейчас их дилер — студент, учащийся в колледже, который находится в городке за несколько километров от их пригорода. Таким образом, среди тучи юных курильщиков анаши в их городке нет ни одного, у которого они бы когда-либо что-то купили, и ни одного, которому было бы известно, что они дуют траву. Неважно, сколько облав будет в кварталах к северу, востоку, югу или западу от них, их имена не всплывут ни в чьих признательных показаниях.

Джордж, показывая этот список предосторожностей мне, был одновременно и горд, и стеснителен. Он гордился исключительным вниманием к мелочам, которое проявили они с Мартой, но стеснялся оттого, что боялся, что я посчитаю его параноиком.

Я не посчитал. По моим ощущениям, со времён Рузвельта федеральное правительство разрослось до таких левиафановских масштабов, что каждый, кто не параноит, видимо, должен сидеть на мощных транквилизаторах.

Джордж и Марта никогда не пробовали ЛСД или какие-либо психоделики. «Мне не особо интересен Бог и вся эта мистическая хрень», — резко ответил Джордж, когда я его спросил об этом. «Меня достаточно сильно уносит и от травы», — добавляет Марта и читает одно из своих стихотворений о природе, чтобы доказать это.

У Джорджа другие причины. «У торчка, — говорит Джордж, — нет выбора. Он на крючке. А если человек не торчок, у него есть свобода ответить «да» или «нет», то он должен быть психом, чтобы съесть таблетку или занюхать порошок заведомо нелегального производства. Тут просто нет способа узнать, что тебе всучили».

Короче говоря, Джордж и Марта — идеальная, уравновешенная пара из сказки… если не считать курения марихуаны.

И ещё одной тайны.

Я её обнаружил не сразу — так же как и об их тайном пристрастии к анаше я узнал после года дружеских отношений.

(До сих пор я пребываю в убеждении, что они рассказали мне об этом, потому что надеялись, что я, писатель с бородой, мог приторговывать травкой).

Как-то раз в прекрасный апрельский денёк, в субботу, на втором году нашего дружеского знакомства, я зашёл к ним в гости и выпил по паре пив с Джорджем. Через какое-то время, после того, как с пивом в уилсоновском брюхе произошло обычное химическое превращение, я извинился и пошёл наверх по лестнице в туалет. Возвращаясь, я повернулся и пошёл не в ту сторону. Я оказался в спальне Джорджа и Марты.

Там, увеличенный в два раза по сравнению с оригиналом, нарисованный самими яркими цветами, которые только можно себе представить, на меня уставился лик тогдашнего Папы. А ещё он смотрел вниз, как я заметил, прямо на кровать. У него было сердитое, неодобрительное выражение лица (такое, какое часто можно встретить у изображений католических святых), будто он в тысячный раз собирался объяснять миссис Мёрфи, что нет, противозачаточными средствами нельзя пользоваться, хоть вы уже и нарожали двенадцать детей. И — как я снова заметил — похоже, он пялился прямо на кровать.

«Ты католик?» — позднее в тот же день спросил я у Джорджа.

«Бывший католик», — сказал он. «Совсем бывший. Мне по барабану вся эта мистическая муть, вся эта болтовня. Я время от времени хожу в местную епископальную церковь, но только для вида. Атомизм отвечает на все философские вопросы, которые я когда-либо хотел задать».