Секретный архив Шерлока Холмса - [96]

Чай из хамомилы успокоил меня, и я начал склеивать по кусочкам мысленный образ Мэдлин.

Мэдлин… Впервые мы встретились, когда были маленькими детьми. Не уверен, что она заметила меня тогда, так как все глазели на нее: золотистые кудряшки вокруг личика, гордая улыбка, ямочки на щеках, слегка тронутых загаром, глаза, похожие на синеватые прожилки в пламени… Вероятно, это были четвертые или пятые Святки Мэдди – сам я был лишь немного старше ее. В белом, отороченном кружевом платье с алым пояском, она походила на ангелочка с церковной фрески. Рядом с ней я оставался абсолютно незаметным.

В следующий раз я увидел Мэдлин спустя пять лет. Ее волосы потемнели, глаза стали бледно-голубыми, почти бесцветными, детское личико приобрело овальную форму, а улыбка была редкой и печальной. На ней было простое серое платье. Но я сразу же узнал Мэдлин, и хотя был еще ребенком, понимал, что ее новый облик – предвестие будущей элегантности, куда более поразительной, нежели обаяние милого ребенка.

Когда я произнес ее имя, она казалась удивленной.

Другое воспоминание относится, вероятно, к следующей ночи. Мы гостили в доме кузины Мэдди – мой брат и я спали в одной кровати. Меня разбудил сильный шум. Толком не проснувшись, я подошел к приоткрытой двери и выглянул в длинный коридор, оклеенный обоями в цветочек. Там стоял брат матери и бранил Мэдлин, которая выглядела удивительно миниатюрной в муслиновой ночной рубашке, впрочем, она такой и была на самом деле. При колеблющемся свете лампы Мэдлин словно то появлялась, то исчезала.

— Но я не забыла, папа! — протестовала она. — Ты ничего мне не сказал! — Девочка старалась говорить спокойно, но в ее голосе слышались истерические нотки.

В тот раз я не понял, что явилось причиной конфликта, — возможно, непогашенная лампа, — но я, выражаясь фигурально, почуял запах скандала – столь же сильный, сколь и малоприятный.

— Я научу тебя не забывать! — рявкнул мой дядя. Так как возможность научиться чему-нибудь у такого зверя выглядела весьма сомнительной, он решил доказать весомость своих намерений. — Где моя удочка?

— Пожалуйста, не надо, папа! Ты разбудишь мальчиков!

Казалось, это позабавило дядю, так как его грубые черты исказило подобие улыбки.

— Тогда быстро неси удочку! Ну!

Мэдлин тотчас же вернулась с бамбуковым удилищем длиной в ярд, в ее глазах, ставших сразу бесцветными, застыл страх. Дядя протянул левую руку, стиснул запястье девочки и поднял их над ее головой.

— Я ведь не сделала то, что ты хотел, верно? — тихо сказала Мэдлин.

Лицо дяди потемнело от гнева. Мэдлин затаила дыхание. Ненависть в его глазах лишала ее последней надежды. Она опустила голову, и я увидел слезы, текущие по ее щекам, хотя отец еще не начал ее бить.

— Никогда! — зарычал он. — Я никогда не был доволен тобой. — Дядя стал хлестать ее удочкой; его злоба возрастала с каждым ударом. — Стой спокойно, девчонка! Перестань дергаться!

Прячась в тени, я догадывался, что Мэдлин старается повиноваться. Ее лицо стало словно каменное, глаза остекленели – казалось, она мертва и не падает лишь потому, что отец держит ее за запястья.

Удары сыпались при полном молчании отца и дочери. Удилище поднималось и опускалось со свистом, девочка не шевелилась, и только край белой ночной рубашки призрачно трепетал в воздухе, обнажая темные полосы на ее икрах над миниатюрными босыми ступнями.

Я наблюдал за экзекуцией, трусливо прячась за дверью, дрожа с головы до ног и боясь обнаружить себя, чтобы гнев моего дяди не обратился на меня.

Свист, удар… Удилище сломалось надвое о спину девочки.

— Смотри, что ты натворила! — крикнул монстр. — Сломала прекрасную удочку! Ты ведь знаешь, сколько она стоит! — Отшвырнув бесполезные обломки, он зашагал прочь.

То, что сделала Мэдлин, смутило и ошарашило меня. Она побежала в мою комнату. Прежде чем я успел объяснить мою трусость и искупить свой позор, девочка заявила:

— Я останусь здесь. Ложись спать. — Она взобралась на высокую кровать, я последовал за Мэдлин, устроившись между ней и моим братом, который что-то пробормотал и повернулся во сне. Он спал, свернувшись калачиком, и занимал слишком много места на узкой кровати, но я боялся его теребить.

Мэдлин и я заснули не сразу, и когда я случайно касался ее, она вздрагивала от неожиданности и боли. Мэдлин лежала на животе, неровно дыша. Я не знал, плачет ли она или старается перевести дух.

— Прости… — начал я.

— Тихо! — прервала Мэдлин. — Давай спать.

У нее началась икота, она протянула руки к передней спинке кровати, выгнула спину, и вскоре судорожные подергивания прекратились. (Теперь я знаю, что при этой позе растягивается диафрагма и прерывается ритм спазмов).

Я придвинулся как можно ближе к брату, чтобы не тревожить Мэдлин, и поклялся про себя, что если Мэдлин что-нибудь понадобится, я сделаю все, что в моих силах, чтобы ей помочь.

Успокоив себя этой клятвой и словно подписав закладную, освобождающую от немедленной выплаты долга, я крепко заснул.

Через несколько часов я проснулся в том же неудобном положении, чувствуя боль в голове и в мышцах. Мэдлин в кровати не было.

Теперь оставим детские мечты и страхи и перенесемся на несколько лет вперед в благословенный июнь, который не только знаменовал долгожданный перерыв в моих занятиях медициной и корпений над научными томами, но также начал для меня (и завершил для нее) лето Виттории, принцессы цирка.