— Сыночек, милый, свобода! Свобода!
А через час на Невском Лёшка слышал стрельбу и снова, как на Знаменской площади, видел убитых. Стреляли жандармы из окон какого-то дома. То же произошло на Гороховой — с крыши полоснул пулемёт и скосил человек десять. Помутневшим взглядом смотрел на Лёшку, умирая, какой-то старик, хрипел и рвал на себе рубаху.
Вскоре на улицах появились грузовики, набитые вооружёнными людьми с красными бантами в петлицах и такими же повязками на рукавах. Лёшка увязался за одним из грузовиков и бежал целый квартал следом. Тогда из кузова свесились чьи-то жилистые руки и подхватили мальчика.
Здоровенный детина в бушлате и морской бескозырке, расплывшись в аршинной улыбке, сказал:
— Место герою.
Кто-то приколол к Лёшкиному пальто кумачовый бант. Кто-то похлопал мальчика по плечу.
Вооружённые люди распевали революционные песни. И Лёшка пел вместе со всеми и без устали махал руками прохожим. Потом в городе стали хватать жандармов и арестовывать царских генералов. На Литейном проспекте мальчик видел, как какой-то молоденький солдатик подсаживал в кузов дородного генерала и приговаривал:
— Садитесь, садитесь, ваше благородие, да только так, чтобы и другим место осталось.
«Вот бы сюда Животова», — подумал Лёшка. Однако, к удивлению мальчика, Животова никто не тронул. Когда Лёшка вернулся домой, на улице было спокойно, словно в городе ничего не происходило. Околоточный снова сидел у аптекаря. Как и в прошлый раз, Животов пил рябиновую настойку и, обращаясь к Золотушкину, говорил:
— Я вам скажу: монархия — она что стена. Нет такой силы. Будьте покойны. К Петрограду идут войска. Завтра никаких беспорядков.
Увидев вошедшего Лёшку с красным бантом на груди, околоточный поднялся.
— Стервец, — проревел Животов. Он придвинулся к мальчику, сорвал кумачовый бант и принялся неистово топтать его сапогами. Потом схватил Лёшку за ухо. — Ах, стервец! — выкрикивал околоточный и драл Лёшкино ухо с такой силой, словно старался оторвать его вовсе. Наконец Животов успокоился, взял фуражку и, не прощаясь с аптекарем, направился к выходу. Проходя через аптечный зал, надзиратель глянул на стену и вдруг не нашёл на привычном месте портрета царя.
Минуту Животов стоял молча, сдвинув брови, смотрел на стену. Потом повернулся к аптекарю.
— Как же это понять? — проговорил околоточный.
Золотушкин растерялся. Бессмысленно заморгал глазами.
— Как же это понять?! — повторил Животов. Его фигура нависла над побледневшим аптекарем.
— Не виноват-с, не виноват-с, — залепетал Золотушкин.
Он принялся путано рассказывать о ночных посетителях. Потом куда-то исчез, но тут же вернулся, принёс свёрнутый в трубку царский портрет.
Какими-то ржавыми гвоздями, без рамы, прямо к стене Золотушкин и Животов прибили портрет царя на прежнее место.
Околоточный перевёл дух, провёл носовым платком по вспотевшему лбу, самодовольно глянул на стену и вдруг закричал:
— Смирно!
Золотушкин и Лёшка замерли.
— Государю императору — долгие лета, слава! — прохрипел Животов.
— Слава! — пискнул аптекарь.
— А ты что молчишь! — набросился Животов на Лёшку.
— Слава, — выдавил из себя мальчик.
НЕПОНЯТНЫЕ ДЕЙСТВИЯ ЖИВОТОВА
Животов в этот вечер заходил ещё несколько раз. Заходил, грелся и уходил снова. «Чего это он? — размышлял Лёшка. — Скоро полночь, а он всё крутится. И что это за дела у него с аптекарем? И почему Золотушкин не спит и при каждом шорохе крестится?»
Выждав, когда околоточный снова выйдет на улицу, Лёшка незаметно накинул пальто и выбежал следом.
Улица, морозная, опустевшая, встретила мальчика порывом ветра. Колючими иглами мороз пробил лёгонькое пальтишко, защипал неприкрытые руки и уши.
Животов направился к чердачной лестнице. Остановившись внизу, Лёшка стал слушать. Вот надзиратель поднялся на второй этаж. Вот на третий. Шаги стихли. Лёшка понял — околоточный вошёл на чердак.
Выждав минуту, Лёшка тоже стал подниматься. Шёл осторожно, прислушивался. Около чердачной двери остановился. Дверь была приоткрыта.
Присев на корточки, Лёшка просунул голову, осмотрелся. Было темно, и Животова он увидел не сразу. Околоточный стоял спиной к двери в дальнем углу, рядом с чердачным окном. Несколько раз он пригибался и что-то передвигал, но что — Лёшка не видел. Тогда мальчик переступил порог и юркнул за деревянную стойку. Но и теперь он был далеко от Животова и ничего рассмотреть не смог.
Через несколько минут околоточный повернулся и направился к выходу. Он прошёл совсем рядом, чуть не задев Лёшку. Когда захлопнулась дверь, мальчик вышел из-за своего укрытия. Осторожно, на цыпочках, он стал подходить к окну. Ещё издали Лёшка заметил какой-то странный предмет, что-то вроде перевёрнутой самоварной трубы. Подошёл ближе… На старых ящиках, уставив дуло в чердачное окно, стоял пулемёт.
Невский, Гороховая, хрипящий старик — всё это пронеслось в голове мальчика. Потом он представил улицу и идущих по ней людей: хозяина «Смит и Вессона», весёлого матроса с грузовика, бородача, что обнимал его у Литовского замка, — и Лёшку охватил ужас.
Мальчик глянул в окно. Над самой Лёшкиной головой висело хмурое февральское небо. Ветерок резкими порывами, словно кто выдувал его из кузнечных мехов, то пробегал по крыше, перекатывая снежинки, то затихал, и снежинки плавно опускались на новое место. Внизу, на улице, кое-где светились неяркие фонари. Было безлюдно и по-сиротски тихо. Лёшка дотронулся до пулемёта. Морозная сталь обожгла руки. Попытался его приподнять — пулемёт был тяжёл и чуть не придавил колесом Лёшкину ногу. Мальчик ещё минуту стоял над пулемётом. Потом вдруг решительно стянул его с ящиков, взял за металлическую дугу и покатил к выходу.
