Секретная команда. Воспоминания руководителя спецподразделения немецкой разведки. 1939—1945 - [185]

Меня вернули в Нюрнберг так же неожиданно, как до этого перевели в Дахау. По требованию врача транспортировка осуществлялась на носилках. Между тем в крыле для свидетелей наблюдался настоящий аврал — число узников в каждой камере увеличилось вдвое, ведь процесс шел уже над организациями, объявленными преступными. Для стороны защиты требовалось, чтобы я дал несколько аффидевитов[308].

В исходе большого процесса никто не сомневался. Однако случай, когда в качестве преступных рассматривались целые организации, был настолько новым, что мы никак не могли себе представить, как такой процесс будет проходить.

Через несколько недель вновь состоялось переселение в другое место — примерно девяносто заключенных нюрнбергской следственной тюрьмы были посажены на три грузовика и отправлены в лагерь Нюрнберг-Лангвассер. Однако радость от предвкушения относительно свободной лагерной жизни оказалась недолгой. Уже через два часа нас с фельдмаршалом Кессельрингом отделили от остальных пленников и посадили в одиночные камеры. А еще через восемь дней меня отправили в лагерь Регенсбург, в котором сначала поместили в одиночку и только потом наконец-то перевели в так называемый «свободный лагерь».

В один из дней меня навестил там мистер Гарри Т., который повел себя со мной как старый приятель и торжественно заявил, что теперь он работает на стороне защиты в процессе по делу Мальмеди в интересах бывшего командира 1-го танкового корпуса СС генерала Присса[309], которого осудили на длительный срок тюремного заключения. От меня требовалось дать под присягой письменные показания и описать, какие приказы издавались во время Арденнской наступательной операции. Через несколько дней он собирался вновь заехать и забрать мое заявление.

Дело показалось мне весьма странным, но проверить справедливость его утверждений я не мог. Как соблюдавшему закон военнопленному, мне пришлось повиноваться и такое показание написать.

Пребывание в лагере подействовало на меня весьма благотворно, а мои товарищи по несчастью оказывали мне столь большое доверие, какого я никак не ожидал. Они часто просили меня высказать свое мнение насчет прошлого и будущего, но поскольку тогда я еще сам толком не разобрался во многих вопросах, то, возможно, их надежды не оправдывал. Однако в одном я все же преуспел — мне удалось передать им часть своего оптимизма при взгляде на будущую жизнь. При том настроении отчаяния, в котором пребывали многие, это было очень важно. Они не видели выхода из сложившейся ситуации и утратили веру в справедливость. Я же утешал их, уверяя, что маятник жизни обязательно выведет всех на светлую сторону, но для этого требуется время. Настоящая мудрость заключается именно в умении ждать!

Австрийцы в лагере, в том числе и я, ждали своей репатриации. И вот однажды нас в количестве примерно двухсот пятидесяти человек посадили в товарный вагон и отправили в лагерь возле Дармштадта, в котором, насколько было известно, находился Карл Радл. Эта поездка по немецкой территории мне понравилась — я был назначен уполномоченным, призванным решать возникавшие вопросы с американской и польской охраной эшелона. Для многих из нас эта поездка впервые за долгое время давала возможность коротко пообщаться с немцами на воле — железнодорожными рабочими и пассажирами других поездов. В частности, мне удалось познакомиться с машинистом и кочегаром нашего паровоза, которым охрана сказала, кто я такой. Этот короткий разговор вернул мне утраченную было веру в наш народ.

Жесткий пол товарного вагона и сильная тряска не давали нам спать, и я провел две ночи без сна. Во время долгих разговоров мы неизменно задавались вопросами: «Кого в Дармштадте начнут первыми репатриировать, немцев или австрийцев? Разве добропорядочные австрийцы и добропорядочные немцы не одинаковы? Разве не являлось нелепостью возрождение границы между этими братскими народами, когда нашей общей мечтой было добровольное упразднение пограничных столбов во всей Европе?»

Любой национальный эгоизм мог только затормозить процесс оздоровления, если вообще не помешать ему.

Мои размышления привели меня, правда несколько позже, к убеждению, что большинству моих боевых товарищей необходимо было пройти через жернова германской денацификации. Ко мне это тоже относилось. Моей стране, которой я желал самого лучшего и ради которой не жалел себя самого, предстояло определить, не нанесено ли ей вреда в результате моих действий. Я решил пережить плохие дни вместе со своими людьми и остаться в Германии. Строка из национального гимна «И тем более во времена бедствий!» должна была превратиться не просто в пустое сотрясение воздуха.

Но пока непреодолимая сила не давала мне возможности исполнить свое решение. На протяжении многих часов мы стояли на дармштадтском вокзале в ожидании приказа о начале марша к находившемуся поблизости лагерю. (Как мне позднее стало известно, в лагере среди военнопленных распространился слух: «Скорцени у ворот!») Все проголодались, поскольку провиант, выданный на дорогу, закончился. По моей просьбе девушки из привокзальной станции Красного Креста сжалились над нами и, несмотря на тяжелое положение с продовольствием, сварили нам суп и даже угостили хлебом с салом.