Секретарь обкома - [87]

— О чем?

По беспечно-недоумевающему тону, по всему его поведению Василий Антонович видел, что Суходолов даже и не догадывается, о чём идет речь.

— О том, Николай, что тебе надо уходить.

— Как? Куда? — Суходолов медленно поднялся, лицо его стало красным, пальцы с папиросой дрожали. — И ты?.. Значит, единым фронтом?.. Значит, и тебя обработали?.. Может быть, дело в приказе? В выговоре Александру? Но он же связался с этим Булавиным…

— Я не знаю ни о каком приказе, ни о каком выговоре, не глупи, не мельчи, когда дело идет о судьбе комбината.

— О судьбе комбината? — Суходолов рванулся к графикам и диаграммам на стенах. — Смотри! На, смотри! — Пеплом папиросы он мазал бумагу, тыкал рукой в цветные столбики и в круги, в зигзаги черных линий. — Не было случая, чтобы мы… — Он швырнул окурок в аквариум. Вода зашипела. Важные рыбки испуганно метнулись в глубину, в сплетение водорослей. — Нет, этого не будет! Я сегодня же еду в Москву, в министерство. Вы начинаете травлю. Что с тобой случилось, Василий? Кто тебя против меня настроил?

— Ты, и никто другой. Ты хвалишься выполнением планов. Да, комбинат пока их выполняет. Потому что это новый комбинат. Новенький! Он и без директора выполнял бы свои планы. Но, с другой стороны, ты треплешь оборудование, не желая его ремонтировать. С другой стороны, противишься увеличению производительности оборудования, отвергая все рационализаторские предложения рабочих и инженеров. На движение ударников коммунистического труда ты смотришь как на тяжкую необходимость, как на обременительную очередную кампанию. Ты ничего в этом не понял, ты никого в этом не поддержал. Ты против инициативы, ты за тупое исполнительство. Ты стар, Николай, безнадежно стар. Ты должен уйти, уйти сам, уйти как можно скорее.

— В гроб гонишь? — Суходолов выкрикнул это сорвавшимся голосом. — Намыливай веревку.

— Глупости говоришь. От пенсии до гроба далеко.

— Нет, Василий, ты не большевик. Ты партийный чиновник. Для тебя человек ничто. Для тебя нет дружбы… Большевики на каторгу шли за друга, за товарища. Не дрогнув.

— Они даже чужого выносили из огня? Это ты хочешь сказать?

— Да, и это. Большевики…

— Спасибо за напоминание, Николай. Но об этом я никогда и не забывал. И, кажется, поэтому виноват перед партией. Большевики, Николай, прежде всего помнили и соблюдали интересы партии, вот за что они шли на каторгу. А я уже давно делаю противоположное: я выгораживаю тебя вопреки тому, чего от меня требует партия. Ты не справляешься. Да, да, да, ты не справляешься. Ты уже давно и не вожак и не организатор. А почетных, сенаторских, должностей мы ещё не учредили. И думаю, что нужды в них никакой нет. Тебе дадут пенсию, гуляй, отдыхай. В чем дело?

— Ты что, смеешься? Я советскую власть строил, я за нее боролся, я сколько крови пролил, здоровья сколько отдал, — и что, за это за все меня в сторону, а вы, молокососы, жар будете загребать?

— Положим, я уже не молокосос, Николай, Через какой-нибудь десяток лет, может быть и раньше, и я должен буду уступить дорогу более молодым и по тому времени более современным.

— Ну и валяй, валяй! Кроите, как знаете, все, но после меня, после! А мне дайте умереть на своем большевистском посту. Дайте умереть спокойно.

— Запел, знаешь, Лазаря! Умереть, умереть!.. Словом, так, Николай, или ты немедленно подаешь заявление, или я принимаю свои меры. Перед тобой я ни в чем не виноват, а перед партией — очень.

Суходолов руки ему на прощание не подал, провожать не пошел.

Возвратись в обком, Василий Антонович позвонил в Москву, министру химической промышленности, рассказал все по порядку и попросило том, чтобы, если в течение нескольких дней не будет заявления от Суходолова, министерство действовало бы и без его согласия. Замена Суходолову есть на месте, есть отличный специалист, знаток производства, нынешний главный инженер. Министр был полностью согласен с Василием Антоновичем. Он сказал, что министерство давно настроено заменить Суходолова, но все утверждают, будто секретарь обкома Денисов горой стоит за него. Василий Антонович промолчал, повторил просьбу.

Вечером Суходолов примчался к Софии Павловне.

— Он что — взбесился, твой Васька? Самому, должно быть, не по плечу работка. Дело не идет, вот он и бесится, хочет отоспаться на других.

София Павловна не выносила пренебрежительного тона в разговорах о Василии Антоновиче.

— Николай Александрович. — Она выпрямилась перед ним. — Очень вас прошу в таком тоне о Василии Антоновиче не разговаривать. Иначе мы очень жестоко поссоримся.

Он притих на минуту. Сидел у стола красный, взъерошенный, разглаживая ладонью свое круглое лицо, тяжело дышал. София Павловна молча налила из графина и поставила перед ним стакан воды.

— Что же я скажу своим детям, Соня? — Он перевел на нее тоскующие глаза. — Один на севере сидит, на льдине, Ленька-то, гидролог… Рано или поздно узнает и там. Другой, Михаил, в Ленинграде — до него сейчас же дойдет. Ну что я им скажу? Я же их учил жить. Я учил их любить родину, внушал им, что служить родине надо до последнего часа жизни, до последнего вздоха, и вдруг сам, на их-то глазах, заделаюсь дачником, начну клубнику выращивать и стоять с безменом на базаре, среди баб-спекулянток. Да ты что, Соня, в уме?