Секрет Сен-Жермена - [4]

Понимал Василий: когда еще и выговориться старику, как не теперь, при гостях. И все же взмолился:

— Матвеич! Давай не будем, а?

— Ах ты, господи! — подскочил дед. — Да разве ж я… Совсем запамятовал на старости… Не то тебе надобно, не то, знаю…

— А чего тебе, дядь Вась? — заинтересовалась Маша.

— Радости ему надобно, — насмешливо выкрикнула бабка Татьяна. Радости, а не жалости.

— Какая ж в деревне радость? И людей-то никого нет. А вправду, дядь Вась, зачем ты сюда приехал?

— Помолодеть хочу, — сказал Василий.

— На земле потрудиться, — добавил дед. — Отсюда и радость и младость.

Бабка вдруг сморщилась, зашлась тихим смешком:

— Помолодеет и женится на тебе, дурочке.

— Так он женатый, — серьезно сказала Маша.

— Так у вас, чай, и в другой раз можно. Мало ли пакостей в городе.

— Болтаешь, старая, не знамо что, — оборвал ее дед. И повернулся к Василию. — Ты где спать-то будешь?

— На сеновале, пожалуй.

— Нынче, что ль, ворожить-то начнешь?

— Воздух у вас больно свежий, как снотворное. Не проснуться мне сегодня. Завтра уж.

— И я хочу на сеновале, — заявила Маша.

— Совсем обесстыдела в городе, — вскинулась бабка. — Что ты, девка! Он же мужик.

— Пущай спит, — разрешил дед. — Седни можно.

Сено было свежим и таким пахучим, что слегка кружилась голова. А может, уже начинало действовать то, ради чего он и ездит сюда каждое лето? Маша шумно укладывалась в другом углу. Отблески заката заглядывали на сеновал, и, казалось, сам воздух тут розовый, волнующий. Наконец Маша затихла, и куры внизу угомонились, и навалилась такая тишь, что было слышно, как плещет на речке рыба.

— Дядь Вась, — шепотом спросила Маша, — а как ты ворожишь?

— Тебе не понять, — так же шепотом ответил он.

— Что я, дура какая?

— Молодая ты, рано тебе об этом думать. Да и не ворожу я вовсе.

— А дед говорил…

— Мало что говорил. Не ворожба это.

— А чего?

— Сам не знаю — чего. Может, и ворожба.

— Расскажи, дядь Вась?

— Не просто рассказать.

— А ты как-нибудь. Я пойму.

Он начал думать, как рассказать обо всем том, что он тут делает, когда приезжает, и незаметно уснул.

Проснулся от духоты. Солнце било во все щели, и казалось, что весь этот сеновал подвешен к высокой стрехе, к косой крыше на тонких ниточках лучей. Маша спала рядом, и губы ее вздрагивали: то ли она сосала соску во сне, то ли целовалась.

Он бесцеремонно растолкал ее. Маша открыла глаза, минуту испуганно оглядывалась и вдруг заулыбалась счастливо.

— Ты как тут оказалась?!

Она сморщилась виновато, как набедокурившая девчонка.

— Идем купаться, — сказал он.

— Я посплю, дядь Вась.

— Вставай, вставай, не лениться сюда приехала.

Он потянул ее за руку, и она поднялась, еще сонная, обмякшая вся. Спустилась по лестнице, села в копну, сваленную внизу, и заупрямилась, свернулась калачиком, закрыла глаза. Тогда он поднял ее на руки и понес к реке. Она не сопротивлялась, блаженно улыбалась у него на плече и все закидывала голову, то ли ото сна, то ли от удовольствия.

Купание освежило обоих. Наперегонки они взбежали по пологому склону, с хохотом ворвались в тихий двор деда Кузьмы, переполошив ленивых кур и благодушную дворнягу Белку, не присаживаясь, напились молока, услужливо приготовленного бабкой Татьяной, и ушли бродить по окрестным полям и лесам. Ушли босиком. Первым разулся Василий, глядя на него, скинула туфли и Маша. Повскрикивала, осторожно ступая по траве, но быстро привыкла и заскользила ногами, стараясь подминать жесткие стебли. От этого ее шаги сразу стали легкими, летящими, она тотчас приметила неожиданное изящество своей походки, перестала осторожничать и, к своему удивлению, перестала колоть ноги.

— Как здорово!

— Еще бы не здорово! Природу надо принимать всем телом, только тогда можно ощутить, как она радуется тебе.

— Природа? Радуется?!

— Мы привыкли жить как хапуги. Только чтобы нам. А если открыться навстречу? Будет взаимность. А взаимная любовь — это уже совсем, совсем другое дело, нежели любовь без взаимности. А?

Маша не ответила, и Василий понял: больной это для нее вопрос, безответный. И не стал допекать расспросами, шагнул в придорожный куст черемухи, усыпанный зелеными кистями ягод, но еще не растерявший весенней пахучести, прижал к щекам холодные листья и застыл с закрытыми глазами, слушая позванивающий шорох веток, стараясь ощутить редкостный, испытанный в прошлые годы трепет от близости живого, доброго, всеобъемлющего. Но он ничего не ощутил теперь, то ли мешала Маша, то ли он еще не освободил душу для подлинного общения с природой.

До полудня ходили они по старым тропам и напрямую, по твердым как камень бывшим пахотным полям, зарастающим кустарником и колючей сорной травой. Шли, куда глаза позовут, а звали глаза к красоте, открывавшейся за каждым бугром и перелеском. Так и совсем далеко можно было уйти, да начал донимать голод, да несносно горели изнеженные, отвыкшие от земли ступни. Вышли они к ручейку малому, отыскали омуток по колено и сели, опустив ноги в воду. И почувствовали оба не просто облегчение, а будто прикосновение к чему-то живому, радующемуся их присутствию тут. Так бывает, приходишь незваным гостем в чужой дом и вдруг встречаешь такую искреннюю приветливость, будто хозяева все глаза проглядели, тебя ожидаючи. И скованность остается вместе с пальто в прихожей, и ты уже сам удивляешься: чего стеснялся? И чувствуешь себя как дома, где в привычном и родном сразу расслабляешься, отдыхаешь душой.