Секрет бабочки - [38]

Я огибаю кровавое пятно около ее кровати, направляясь к письменному столу. Оно все еще здесь, застывший темный силуэт. Проходя мимо, я девять раз всасываю щеки. Всасываю и раздуваю. Всасываю и раздуваю. Слышу шаги. Наверное, Флинт уже спустился на первый этаж.

На столе бардак: стопки старых тетрадей, ежедневники, смешные, нарисованные от руки календари. Я беру одну тетрадь, пролистываю. Клочки бумаги вываливаются и падают на ковер. Никакого порядка, бумажки датированы чуть ли не разными годами. Я едва могу дышать, так волнуюсь. Она привела меня сюда, к этой сокровищнице. Я это знаю. Послала волну, которая принесла меня к этому столу. Она хотела, чтобы я все это нашла, я это чувствую.

Я запихиваю в рюкзак последнюю тетрадь и уже хочу позвать Флинта, когда замечаю еще один большой мятый лист бумаги. Расправляю его ладонью. Это рисунок чернилами, я щурюсь, приглядываюсь: овальное лицо, темные глаза, темные губы. Это она, Сапфир.

Я направляю луч фонаря на рисунок. Он прекрасен. Изящен. Четкие линии. Игра тени и света. И в нижнем левом углу, среди завитушек, подпись.

Флинт.

Моя кровь превращается в лед: глубокая заморозка, органы — застывшие во льду камни.

Он сказал, что не знал ее, но солгал. Солгал солгал солгал. Он нарисовал ее портрет. Знал, как войти, знал, где кухня. Внезапно до меня доходит: он бывал здесь раньше.

Ох, господи. Все горит и расплывается перед глазами.

За спиной раздается голос, слова я понимаю с трудом:

— Нашла что-нибудь интересное?

Глава 13

Я медленно поворачиваюсь, сжимая рисунок в руке.

Флинт стоит в дверном проеме.

Флинт видит рисунок в моей руке. Его лицо становится белым как мел.

Ужас пульсирует во мне, поднимаясь от пяток до самой макушки.

Я трясусь, думая: «Беги», — но не могу сдвинуться с места.

Он идет ко мне, тянется ко мне.

Я отступаю, натыкаюсь на маленький ночной столик, на котором стоит лампа с фарфоровым абажуром, и сшибаю ее. Лампа падает на пол. Кусочки абажура разлетаются по всей комнате. Грудь зажимает, так зажимает, что каждое слово прорывается с болью.

— Ты сказал… ты сказал, что н-не знаешь ее… — голос дрожит, я замолкаю.

— О чем ты говоришь, Ло? — Он протягивает руки, но я выскальзываю.

— Ты солгал, — хриплю я. — Что ты с ней сделал?

— О чем ты говоришь? Что, черт побери, ты пытаешься сказать? — Его брови сходятся у переносицы, он смотрит на листок, который дрожит вместе с моими руками. Я выставила его перед собой.

— Господи, — шепчет Флинт через несколько секунд. Так волнуется, что сдергивает шапку с «медвежьими ушками» с головы и приглаживает волосы рукой. Впервые я вижу его голову. — Ладно, Ло, послушай. — Он глубоко вдыхает. — Я не хотел, чтобы ты это знала, но… она была моей подругой. Я не говорю, что близкой подругой, но… Я ее знал.

Грудь сжата обручем — я покачиваюсь на мысках — я пытаюсь сформулировать мысли.

— Но… но, если ты ее знал. Почему… почему не сказал мне? Почему лгал?

— Я не хотел ввязываться, вот и все. Ты это понимаешь? Ее убили. Это серьезно, Ло. Это не игра.

— Я знаю, что это не игра, — выплевываю я. — Это ты играешь в игры. Это ты солгал…

— Ты тоже солгала, сказав, что знаешь ее, — Флинт вздыхает и потирает макушку. — Послушай, я решил помочь, потому что увидел, как она тебе дорога, и, Ло, меня это вдохновляет стать лучше, чем прежде. Сделать что-то стоящее. — Он замолкает, чтобы перевести дух. — Но именно поэтому напрасно мы полезли в это дело. Ты совершенно чокнутая, — теперь слова льются потоком, — да и я тоже. И я думаю… нам надо с этим завязать. Отойти в сторону, пока еще есть такая возможность.

Я смотрю на его лицо, потрескавшиеся губы, голубовато-зелено-золотистые глаза, и в них что-то такое, чего я не понимаю: отчаянная, молящая боль.

Я по-прежнему не доверяю ему полностью, но сейчас должна верить, что он говорит правду. Не могу его потерять.

Он единственный мой друг.

Флинт с осторожностью кладет рисунок на стол Сапфир, пробегается по нему пальцами, словно хочет, чтобы они запомнили ее образ. Я прижимаю рюкзак к груди.

— Ладно, — сипло говорю я.

— Ладно что?

— Ладно, пошли отсюда.

Холод окружает нас, и нас тянет друг к другу, словно тепло человеческих тел обладает магнетизмом. Флинт берет мою руку в свою и пожимает, и у меня возникает желание отпрянуть, но другое желание сильнее: влиться в него, позволить куда-то отнести, чтобы там я смогла отделиться от него.

Он мягко тянет меня к себе. Я позволяю.

* * *

Вернувшись в Лейквуд, я по-прежнему чувствую, будто двигаюсь под водой — с трудом, и медленно, и на большой глубине. Я прохожу под переплетенными руками поскрипывающих осин, и изящных берез, и вязов со скользкой корой. Когда мы только переехали в Кливленд, Боб Соломон, наш рехнувшийся обнимающийся с деревьями хиппующий сосед — как охарактеризовал его отец — бродил по округе, развешивая на деревьях бирки. Не пропустил ни одного в радиусе шести кварталов. Даже после того, как все бирки свалились, Орен мог указать мне, где какое дерево. Он всегда запоминал то, что его волновало.

Воспоминания захлестывают меня: мы сидим под большущим старым гикори на лужайке перед нашим домом. Орен в мельчайших подробностях зарисовывает потрескавшуюся кору, на напряженном лице читается блаженство; Орен забирается на кизиловое дерево миссис Готорн, которая живет в трех домах от нас, кричит, как обезьяна, притворяется, будто ест листья. Я так глубоко ушла в прошлое, что едва не упускаю из виду очень узнаваемого здоровяка, который попыхивает сигаретой, притаившись в дверной арке на углу Дубовой и улицы Кленового ручья.