Седые дети войны: Воспоминания бывших узников фашистских концлагерей - [96]

Я почувствовал боль и страшный холод, бросился со всеми в центр бани и начал мыться. Мыла не было почти у всех. После белостокской бани часть людей осталась в Белостоке, а нас, перенесших этот душ, повезли в Германию.

В Германии выгрузили из телятников, построили в колонну несколько тысяч и стали отбирать людей немецкие бауэры. Нас, оставшихся несколько тысяч, погнали через чистенький ухоженный лес к Берлину. Наша колонна представляла собой пеструю толпу, двигавшуюся по улицам Берлина несколько часов. Большинство из нас обуты были в лапти, обмотанные веревками, кое-кто был в резиновых галошах. Несмотря на теплую погоду у большинства из нас были шапки, изредка кепки.

Я, деревенский мальчик, как и все идущие рядом со мной такие же дети, был очарован красотой золотых и серебряных реклам на стенах и окнах магазинов, театров, ателье, гостиниц, офисов. Когда надоело смотреть на эту берлинскую пестроту, то обратил внимание на то, как справа и слева, заполнив тротуары, стояли немцы и показывали на нас пальцами. Очевидно, нашли что-то в нашей колонне интересное. В то время я не придал этому большого значения, а спустя десятки лет я понял, что немцы протащили нас по многолюдным улицам Берлина для того, чтобы показать своему народу русских как низшую расу.

Как-то я смотрел советскую кинохронику, где показывали колонну немецких захватчиков, шагавших по улицам Москвы и вспомнилось, что творили немцы с нами.

Пришли мы в лагерь Зеенштрассе, разместили в щитовые бараки на двухярусных нарах-кроватях. Вместо матрацев на кроватях лежало три квадратика, обшитых тканью из бумаги, древесные стружки и старенькое одеяло. Подушек не было, из посуды — ложка, кружка и миска. Жили мы в интернациональном лагере, но нас, русских, отгородили от иностранцев дополнительной решеткой. Между бараками были какие-то подвалы. Мы думали, что это для хранения картофеля, а оказалось, как позже узнали, это бомбоубежище.

Несколько дней по приезде мы не работали, как нам объяснили, был карантин. Кормили так: кружка чая с сахарином и хлеба батон 800 грамм на 4 человека. В обед только суп из шпината, подобие нашей капусты. Спать ложились без ужина. Обед в период карантина раздавал поляк маленького росточка, которого звали Гоголь. Гоголь очень плохо говорил по-русски, но хорошо матерился. Но мы кое-что понимали... У него была такая привычка. Раздав баланду по ковшику в первый день кормежки, он весело крикнул: «Кому добавки?» Мы, попив баланду, тут же на плацу из котелков, не видя подвоха, сбивая друг друга, бросились за добавкой в очередь. Но когда увидели, что счастливого первого обладателя баланды Гоголь огрел по спине ковшом, то очередь за добавкой так же быстро разбежалась. Остались в очереди наиболее выносливые. Удивительно то, что когда Гоголь объявлял добавку, подходили те, которые испытали на своей спине удар ковша.

Во время карантина один лагерник сбежал из лагеря. Мы были в бараках и о побеге ничего не знали.

Однажды раздался свисток полицейского. Это был сигнал к построению. Мы выстроились у своих бараков, потом всех нас скучили поближе, и я увидел лагерфюрере Рольфа с русской переводчицей Наташей (слышал, что она эмигрировала в Германию, когда назревала в России революция).

Я смотрел на эту пару и не обратил вначале внимания на двух полицейских с дубинками, около которых стоял молодой мужчина в форме красноармейца. Нестриженый, гимнастерка расстегнута, совершенно разутый, даже подвязки штанов не подвязаны. Наташа начала переводить то, что говорил Рольф: «Здесь стоит человек, который совершил побег из лагеря. За этот побег он будет строго наказан!» Стоящий рядом полицейский начал избивать несчастного резиновой дубинкой.

Дальнейшая судьба его нам осталась неизвестной. После карантина нас отправили на фабрику, на работу, как мы думали. Оказалось впоследствии, что это школа, подобие нашей ФЗО. Прибывших на фабрику распределили по местам. Это длинные верстаки-столы с тисками и набором слесарных инструментов. Нам, малолеткам, которые не смогли дотянуться до тисков, дали подмостки. Получил эти подмостки и я. Наш цех был разделен на две половины ученическими передвижными досками на ножках. Мы слышали возгласы детей на той стороне. Как-то, немножко освоившись, я с товарищами воспользовался тем, что мастер-немец был занят проверкой наших работ, нагнулся под доски и увидел таких же детей, только из-под фартуков просматривалась желтая форма гитлерюгенд. Каждый день в обед нам давали объедки, что оставались от них.

Месяца через 3-4 нас всех перевели работать на другую фабрику. Распределили каждому немцу по одному русскому. Я попал к Косину, это фамилия немца. Разговаривали с ним редко. Я начал понимать его, он, я думаю, меня. Как-то в разговоре он сказал: «Война — это нехорошо». А когда я сказал, почему Германия пошла на нас войной, он бросил работу и с жаром начал объяснять, как я понял его, что Сталин напал на Германию. Оказывается, я его не понял. Он хотел сказать, что если бы Германия не начала войну, войну начал бы Сталин. С тех пор на эту тему у нас не возникало разговора. В обеденный перерыв немцы вскрывали штули (это хлеб, переложенный маслом, колбасой и сыром). Мы уходили в туалет и коротали время среди других иностранцев.