Седые дети войны: Воспоминания бывших узников фашистских концлагерей - [43]

Бумажки и карандаши были у всех отобраны. Военные ушли из барака. Ребята начали делиться между собой радостью, что успели написать своим мамам. Ко мне подошел Лева и тихо сказал:

— Сейчас по почерку они опознают тебя и вызовут. Не отказывайся. Скажи, что большой незнакомый парень предложил за буханку хлеба переписать несколько раз эту записку и ты согласился, хотя хлебом он с тобой не расплатился. И расплачься.

Может быть, он еще мне что-то успел бы сказать, но меня тут же вызвал надзиратель. Это был пожилой русский пленный: один глаз у него был стеклянный, а из второго навертывалась слеза. Все началось так, как прогнозировал Лева. Потом меня спросила женщина в форме: «А когда это было?» Я ответил: «Вечером, когда шел дождь». «Значит, в бараке были все ребята?» — спросил офицер. «Да», — растеряно ответил я.

По приказу коменданта все узники барака были построены в четыре шеренги. Уже другой офицер вывел меня перед строем и громко прокричал:

— Вот этот признался, что писал листовки он. А кто обещал ему хлеб и до сих пор не расплатился? Если это был человек из другого барака, то кто-то из вас должен был видеть.

Все молчали. Он дернул меня за руку:

— Если мы с тобой проверим все бараки, ты узнаешь того парня?

— Нет, — ответил я. — В углу, где стоят мои нары, темно даже днем, и я не мог разглядеть его лица.

Офицер приказал включить свет, и я заметил, что в моем углу вообще лампочка не горела. Догадался я, что Лева предвидел эту ситуацию. У входной двери барака стояли несколько солдат в черной форме, комендант лагеря, надзиратели и женщина, поглаживая огромную собаку. Офицер неожиданно нагнулся к моему уху, промычав:

— Так мы пойдем по другим баракам?

— Нет, — шепотом ответил ему я.

— Тогда мы сейчас начнем развязывать языки им здесь, — повернул голову к стоящим у двери солдатам. — И начнем с этого, — указал он черным пальцем на меня.

Строй узников стоял на месте, я — перед строем лицом к ним, и в первый раз посмотрел на все лица несчастных ровесников одновременно. Ох, как они были похожи худобой и потухшими глазами. Я осознал, что за все время первый раз наказание начнется с меня. Я гордо обвел взглядом всех в строю и заметил, как Лева из второго ряда мне улыбнулся и подмигнул: держись, мол, и не предай.

В тот же час солдаты принесли знакомый всем стол, охапку новых плеток и два черных человека приблизились ко мне. В одно мгновение они сорвали с меня рубашонку, бросили на сырые, плохо пахнущие доски стола. Лицо и уши я закрыл ладошками. Я услышал командный окрик, свист рассекающей воздух плети и почувствовал жгучий удар по спине. В голове промелькнула мысль: «Я никогда не предам Леву».

Вот что мне рассказали соседи по нарам. Лева с мужеством, соответствующим его возрасту и морали, почти выпрыгнул из второго ряда строя прямо к столу, вытянул свои руки под удары плетей и со злобой хищника прорычал:

— Что вы его бьете, сволочи, он уже мертвый! Это я заставил его переписать мою листовку!

Избиение прервалось, палачи, казалось, руками и зубами вцепились в Леву. Они, как пчелы свою матку, обволокли его своей массой, а двое в черном, побросав плети, заломили Леве руки и потащили к выходу. Лева что-то пытался выкрикнуть, но никто ничего не разобрал, что зажатым ртом хотел высказать нам Лева.

Я думаю, что в последний день своей жизни он хотел от имени всех детей планеты сказать: «Пусть будут прокляты все войны и люди, их разжигающие!» После этого наступило недолгое затишье. Но не таковы фашистские службы, чтобы остановиться. Как потом выяснилось, они несколько дней уточняли мое и Левино местожительство, социальное происхождение, положение родителей и близких родственников в социалистическом обществе. Раздобытые сведения о Леве Крейчмане были не в его пользу: им стали известны его национальность, фактический возраст, который он снижал, и принадлежность к комсомолу — в школьном комитете ВЛКСМ он отвечал за идеологическую работу. Этого было достаточно для уничтожения нашего любимца Левы.

Мне повезло больше. Мои родители в 1932 году, когда я еще покоился в материнской утробе, были репрессированы и отец отбывал наказание по печально известной статье (по политическим мотивам). А вот мое заявление, что листовки писал я не под диктовку Левы, а по предложению какого-то парня из другого барака за буханку хлеба, политическая полиция не могла оставить без внимания. Им мерещилось, что в лагере действует какой-то штаб в бараках взрослых узников. На допросах меня уже не избивали (видимо, я стал им неинтересен), и, когда я возвращался в барак без синяков и ссадин, ребят это настораживало.

Мое пребывание в бараке осложнялось и тем, что без Левы не стало как бы старшего — строгого и справедливого отца в большой семье. Пацаны разделились на две группы. Первая, обозленная, считала, что если бы я не был хиляком и тогда при первых же ударах розг не потерял сознание, то у Левы не было бы повода самому бросаться под розги с признаниями своей вины и моей невинности, и тогда он был бы сейчас с нами, как прежде. Вторая группа была на моей стороне, потому что Леву я не предавал, а дрожа и молча лег принимать наказание розгами.