Седые дети войны: Воспоминания бывших узников фашистских концлагерей - [42]

Мне тогда было 8 лет. Наш эшелон с подростками в возрасте 8-16 лет остановился в городе Резекне, что в Латвии под Ригой, для фильтрации и предварительной адаптации. Не знаю, в каком месте подсадили в наш вагон Леву Крейчмана, но приметил я его, когда наш товарный вагон разгрузился и он громко объявил, что в «коробке» следовало 682 субъекта, в том числе четверо «сытых» (мертвых). Не каждый из этих «субъектов» умел считать до 1000, да и в голову никому не пришло заниматься этим. Хотелось пить и полежать на земле.

У входа на территорию лагеря красовался плакат с правилами поведения детей, где запомнился абзац, запрещающий персоналу бить детей по лицу, драть за уши и волосы, пинать, бить чем попало, но допускалось по указанию коменданта наказывать детей розгами — от 3 до 15 в зависимости от характера вины. Я тогда представлял наказание ремнем, хворостиной ну и, конечно, подзатыльником. А что такое «розга», я наивно спросил у не по возрасту мудрого Левы.

Что означает наказание розгами, я испытал на своей шкуре уже на четвертый день, когда утром в составе пяти пацанов подметал плац и вместе с мусором опустил в «очко» уборной какую-то металлическую колодочку с мундира немецкого офицера, который вчера вечером вертелся на перекладине. И этим же утром комендант перед завтраком объявил нам перед строем о нашей провинности и наказал старшего десятью, а остальных — семью розгами. Строй повели на завтрак, а нас пятерых доставили в комендатуру лагеря. От голода, запаха и всего увиденного затошнило. В большой полумрачной комнате стоял сбитый из необструганных досок стол, в углу — кадка с водой и в ней размокающие вот эти самые розги: запах противнее, чем в уборной.

Мальчишка лет 12-ти не из нашего барака без рубашки с иссеченной спиной протирал пол. Начали со старшего. Первые 3-4 удара он принял молча, а при каждом последующем его тело изгибалось дугой и безжизненно падало голым животом на влажные доски стола с раздирающими душу вскриками. После седьмого удара тело его обмякло и истязание прекратилось. У них мертвых не бьют, но он остался жив.

Я лег четвертым. Меня колотило от страха и тело мое покрылось липким потом. Мне после рассказали, что я обмяк уже после второго удара. Я помню только первый. Мне показалось, что тело мое резанула горящая молния и достигла самого сердца, отчего оно раздвоилось и начало останавливаться. Я не смог издать даже звука, как последовал второй удар, который, мне показалось, пришелся по всем моим незащищенным внутренностям. И я потерял сознание. Пятый мальчик вытерпел все удары и даже без слез.

Когда мы, истерзанные, пришли в свой барак, а пришедшие из столовой начали изучать узоры на наших спинах, появился наш Лева и громко объявил: «Выставка абстракционизма закрывается, экспонаты заслужили мою порцию хлеба». Он разделил свой кусочек на равные пять частей, и каждый из нас взял свою дольку.

Время шло к осени, наступали холода, началась сортировка и отбор детей для отправки в Германию. Однажды дождливым холодным вечером Лева подошел к моим нарам и сказал: «Митя, перепиши без ошибок и разборчиво вот эту листовку несколько раз и никому не показывай». Я смотрел на него с дрожью, а он, похлопав меня по незажившей спине, добавил: «Тебе все равно больше трех розг не достанется, не дрожи».

Лева к тому времени всеми нами верховодил и был у нас за старшего брата. Ослушаться его никто не пытался. Он наказывал нас по-домашнему и это было еще обиднее. Листовки, написанные моей рукой, на второй день красовались в бараке, в уборной, на кабине надзирателя и даже на вагонах товарного эшелона, загружаемого детьми для отправки в Германию. Содержание листовки было примерно таким: «Парни, если кому-то из вас не удалось отвертеться от Германии, не робейте! Можно и в глубоком тылу врага приносить вред. Настраивайтесь на борьбу с врагом в его логове, ищите связь с партизанами, с нашими пленными. Приближайте нашу победу. Русскую армию еще никто никогда не побеждал».

Появление такой листовки, написанной почерком первоклассника, кажется, парализовало администрацию лагеря. В это утро нас не повели в столовую, не погнали на работу, в лагере стояла зловещая тишина. Комендант лагеря о такой дерзости обязан был докладывать шефу политической полиции, что он и сделал.

К обеду в лагерь заехало несколько крытых машин с военными в черной форме, с ними были собаки породы, которую я за всю жизнь больше не встретил. В наш барак зашла группа военных, с ними была женщина в форме. Поздоровалась по-русски, раздала всем по листочку бумаги и карандашу:

— Ваши мамы думают, что вас уже нет в живых. Напишите им небольшие письма, что вы живы и здоровы, собираетесь уехать в Германию и еще, что сами хотите. В конце поставьте свое имя. Даю время десять минут.

Примерно через две-три минуты все видели, как Лева демонстративно сдал чистый листок и четко сказал: «У меня нет мамы и я не собираюсь ехать в Германию». Мне тоже захотелось последовать примеру своего кумира, но я уже успел написать: «Здравствуй, милая мама! Я пока жив. Мне здесь очень плохо. Нас хотят везти в Германию, а я хочу к тебе».