Седьмой переход - [73]

— Видишь, дочка, как начиналась жизнь у парня, — сказал он глухо, ласково, будто разговаривал с Настенькой.— Более сурового начала не придумаешь, в самом деле. А что получилось?

И Никонор Ефимович, пропустив целых сорок лет, начал сердито, все больше горячась, вспоминать о вчерашнем столкновении с зятем. Ничего не утаил и не смягчил, даже о дочери отозвался не очень лестно, назвав Настю бесхарактерной, однако на ходу поправился, заметив что-то о мудрости женщины, ответственной в первую голову за своих ребят. «Не повезло, не повезло Анастасии Никоноровне»,— эта мысль не давала покоя Василисе, и она уже слушала Каширина рассеянно, ради приличия.

— Простите, Никонор Ефимович, с чего же, право, все это началось у Родиона Федоровича? Может быть, это случилось как-то нечаянно?

— Сам ломаю голову, Василиса Григорьевна. Видно, тяжелые болезни гнездятся в организме годами, может, десятилетиями, исподволь разрушают организм, по клеточке. Когда медики хватятся, начнут просвечивать рентгенами, то уж поздно: человек-то пропащий...

Он придвинул к себе коробку «Нашей марки», окончательно нарушив клятвенное обещание не курить. Размял тугую папироску, тщательно, как хлебные крошки, собрал со стола крупицы табака. Чиркая одну за другой сожженные спички, продолжал:

— Сперва я считал, что зятя просто-напросто подвел характерец. Упрямый мужик. Любит покуражиться, как красна девица. Ошибется, поймет ошибку — и все равно будет защищаться до одури. Я так и считал, что пройдет это у него со временем, опомнится. Но вчера он выставил себя напоказ: тут уж несусветная путаница в голове. Когда характерец плох, то совесть, если она чиста, не даст покоя, заставит в конце концов раскаяться. А тут дело хуже, раз есть убеждения, хотя и черт знает какие путаные. Совесть — она сопутствует убеждениям.

— Жизнь переубедит Родиона Федоровича.

— Боюсь, что будет поздно. Ему бы следовало начинать все сызнова, пойти, к примеру, на завод. В самом деле. Но Родион на такое не способен. Скажите на милость! — ученый Сухарев должен идти в цех, плановиком. Да ни за что на свете! Да он лучше удавится, чем пойдет туда... Ведь как он открещивался от нашего Максима! Когда парень попал в беду, Родион первым отвернулся от него, заявил во всеуслышание, что знать его не знает, что не пустит на порог, если шурин появится в Южно-уральске. Спасибо Егору; Егор ни на кого не посмотрел, принял Максима на работу, грузчиком. Выручил парня, который был рад грузить известку, чтобы заработать кусок хлеба... Вот мой зятюшка и выискивает теперь разные теорийки для оправдания тяжких грехов своих. Выродок, — тихо и твердо добавил Никонор Ефимович.

Василиса приглядывалась к нему и поражалась, как буквально на глазах изменился старик Каширин: повествуя о храбром хлопчике, он улыбался мягко, грустно, словно бы видел перед собой Родькины розовые ладошки, на которых светится апрельский снег, а сейчас он с таким ожесточением выговорил это — «выродок», что и ей сделалось больно за Никонора Ефимовича.

Вечером он собрался уезжать.

Все уговоры Леонида Матвеевича ни к чему не привели, Никонор Ефимович заспешил, отказался ужинать.

— Вы же хотели побывать у знакомого профессора,— напомнила ему хозяйка.

— Как-нибудь в следующий заезд, Василиса Григорьевна. Сердце ведь тоже берегут смолоду!

Одевшись, он позвонил на квартиру дочери. Родион Федорович любезно поздоровался с ним, начал объяснять, что Анастасия будет дома поздно, не раньше одиннадцати. Старик опустил трубку, не дослушав зятя. Постоял у телефона, вызвал райком партии. Оттуда вообще не ответили. Тогда Леонид Матвеевич снова попытался задержать его до завтра.

— Нет, нет,— наотрез отказался Никонор Ефимович.— Там моя Дарья с ума сходит. Спасибо за хлеб-соль. Приезжайте, Василиса Григорьевна к нам, в Ярск. Смотрите, непременно только!

— Обязательно приеду, записывать ваши воспоминания. Хорошо?

— Так и быть, придется, видно, кое-что рассказать под конец жизни. Лобовы намеревались было проводить его до вокзала, но Никонор

Ефимович решительно воспротивился. Когда под окнами просигналила машина, он надел потрепанную ушанку, взял варежки и у порога обнял Леонида, прижавшись небритой морщинистой щекой к его сильному плечу. Мужчины расцеловались. Потом Никонор Ефимович подал руку Василисе, еще раз поблагодарил ее за приветливость, хотел что-то добавить, наверное, относящееся к Настеньке, но не добавил, только выразительно пожал плечами и вышел бочком, расстроенный, неловкий...

Тот же уральский поезд всю ночь шел на восток, к Ярску, расположенному на Магнитогорском меридиане. Беззаботно светила полная луна. За окном то расстилалась степь, окантованная по горизонту далекими огнями станиц и деревень, то близко к насыпи подступали черные отроги главного хребта. Прорываясь сквозь отвесную гряду, паровоз

нырнул в туннель, увлекая за собой длинную цепочку раскачавшихся вагонов. В купе запахло сладковатым угольным дымком. «Значит, приехали!»— Никонор Ефимович встал, засуетился, хотя до дома еще добрых два часа езды. Этот туннель с давних времен был для него, можно сказать, сенцами родного Ярска: и если уж сени проскочили, то ты на пороге дома.