Седьмое таинство - [3]

Это были очки «мушиный глаз», хрупкая пластмассовая игрушка, здоровенная, громоздкая и неуклюжая, да к тому же скверно сработанная, с такими хилыми дужками, что они свободно болтались за ушами, когда виновник торжества аккуратно пристроил их концы под своими длинными иссиня-черными волосами и попытался удержать на месте. Игрушка предназначалась для того, чтобы видеть реальность такой, какой ее видит муха. Стекла магических очков были фасеточными, линзы сами состояли из множества линз — наверное, их были сотни, — как в цветном калейдоскопе, но без кусочков цветной бумаги, мешающих смотреть. «Мушиный глаз» давал возможность видеть вселенную, состоящую из взаимосвязанных изображений одного и того же предмета — все одинаковые и все разные, все связаны и все независимы. И каждое из них считает себя реальным, а соседа — воображаемым, каждое, наверное, живет под влиянием такой вот полной иллюзии. Он хорошо это понимал, уж его-то, Алессио Браманте, просто так не проведешь. Все видимое могло оказаться ненастоящим, нереальным; каждый цветок, которого он касался, каждый глоток воздуха — все это могло сделаться не более чем крошечным фрагментом, выпавшим из чьих-то изменчивых мечтаний.

Скорчившись и плотно прижавшись к двери, стараясь не обращать внимания на строгий, нетерпеливый голос отца, фантазер осознал еще одну вполне взрослую мысль, одну из множества, роившихся в последнее время в мозгу. Это был не просто взгляд мухи на мир, но еще и взгляд Бога — далекого, безликого, бесстрастного Бога — откуда-то из заоблачных высот, который мог отвести взгляд в сторону, прикрыть один глаз и прищурить другой в попытке лучше понять свои творения.

Алессио посмотрел в скважину более внимательно и задался вопросом: неужели этот мир и впрямь делится на множество миров? Или у нас имеется наш собственный, особый взгляд на него, способность, которая — из соображений доброты или удобства (он не был уверен, чего именно) — упрощает множественность мира и сводит его в единое целое?

Странные, причудливые мысли ребенка с чрезмерно развитым воображением.

Мечтатель знал, что отец вновь и вновь повторяет эти слова, хотя они никогда не слетали с его губ. Родитель говорил нечто совсем иное.

— Алессио, — не то жаловался на непослушание сына, не то умолял его Браманте-старший, — нам нужно идти. Уже пора.

— Почему?

«Какое это имеет значение, если я опоздаю? Школьные занятия продолжаются вечно. Что такое несколько потерянных минут, когда смотришь в таинственную замочную скважину, ищешь взглядом купол Святого Петра и пытаешься понять, кто же прав: люди или мухи?»

— Потому что сегодня не обычный день.

Тут мальчик оторвался от скважины, осторожно снял хрупкие очки и сунул в карман брюк.

— Правда?

Отец бросил взгляд на часы, что было совершенно не нужно. Джорджио Браманте всегда чувствовал время. Минуты и секунды, казалось, сами отсчитывались в его голове, всегда точно подсказывая, который теперь час.

— В школе будет собрание. Двери уже заперли, и тебе не войти до половины одиннадцатого…

— Но…

А ведь он мог бы просто остаться дома, почитать, помечтать.

— Никаких «но»!

Отец был немного возбужден и явно недоволен — не сыном, но самим собой.

— И чем же нам тогда заняться?

— Есть кое-что новое. — Браманте-старший улыбнулся при мысли, которой собирался поделиться. — Кое-что очень интересное.

Сын молчал, ожидая продолжения.

— Можешь и дальше расспрашивать, — продолжил отец. — О том месте, которое я обнаружил.

У мальчика на секунду замерло сердце. Новая тайна. Гораздо более значительная, чем та, на которую он смотрел сквозь замочную скважину. Сам слышал, как отец полушепотом рассказывал что-то по телефону; заметил, как много посетителей приходит к ним домой, а также то, что его всегда выставляют из комнаты, когда там начинается «взрослый» разговор.

— Да. — Фантазер помолчал, раздумывая, что бы все это могло значить. — Расскажи, пожалуйста.

— Ну так вот. — Джорджио поколебался, небрежно пожал плечами и засмеялся — манера, которую оба хорошо знали и понимали. — Не могу я тебе об этом рассказать.

— Ну пожалуйста!

— Нет. — Браманте-старший решительно помотал головой. — Это слишком важная вещь… о ней нельзя рассказать. Ее лучше увидеть своими глазами.

Археолог наклонился, улыбнулся и взъерошил Алессио волосы.

— Действительно такая важная? — переспросил мальчик, когда смог заставить себя произнести хоть слово.

— Да, действительно. И к тому же, — отец щелкнул пальцем по ненужным часам, — нам пора.

— Ох! — тихо выдохнул Алессио, и все мысли о Пиранези и его еще не обнаруженных задумках тут же вылетели из головы.

Джорджио Браманте наклонился к сыну и поцеловал в голову — совершенно необычный и неожиданный жест.

— Там все на месте? — небрежно спросил он и взял Алессио за маленькую сильную руку — занятой спешащий человек, это было видно сразу даже ребенку.

— Нет, — ответил мечтатель, хотя отец его уже не слушал.

Там просто ничего не было, ни в одном из сотен мельчайших, меняющихся миров, которые видел нынче утром. Купол Микеланджело спрятался, пропал где-то в тумане, повисшем за рекой.

ГЛАВА 2

Пино Габриэлли не был до конца уверен, верит ли он в существование чистилища, но по крайней мере знал, где последнее должно находиться — где-то между раем и адом, некий фильтрационный пункт для страдающих душ, ждущих, когда кто-то еще живущий, кто-то, кого они, возможно, знают, совершит соответствующий подвиг, нажмет на нужную кнопку и направит их дальше по надлежащему пути. Куда-то еще, в другое место, гораздо ближе. На стену служебного помещения его любимой церкви Святого Сердца Христова — церкви, в которой Габриэлли обретался большую часть времени с тех пор, как почти десять лет назад ушел в отставку с должности профессора архитектурного факультета университета Ла Сапьенца.