Седьмая заповедь - [4]

— А жена его бывшая умерла, да…. Рак. Она ведь замуж больше не выходила. Тяжело, наверно, пришлось одной, с нашей-то медициной… и чего её сын к себе в Америку не забрал, не понимаю…

В глазах поплыло. Его усадили, расстегнули рубашку, дали валидол, совали в руки бокал с минералкой. Он-то понял, почему Вероника не хотела уехать, и непереносимое: «Господи, что же я!.. Как же я!..» взорвало голову и грудь…

По дороге домой он плакал и думал во всём признаться Гале, чтобы хоть от неё получить прощение. Он, по большому счёту, не жалел, что прожил жизнь правильно, но без покаяния его правильность выходила немного шулерская, а он впервые за свою атеистическую карьеру испугался божьего гнева и хотел отпущения грехов. Однако на подходе к подъезду осознал, что до конца честным всё равно не будет. Галя наверняка опять спросит, прошла ли его любовь к Веронике, и ему опять придётся соврать. Тем более что вот уже чёрт знает сколько лет он позволял ей думать, что да, прошла. Разве признаешься, что на самом деле Вероника тенью живёт рядом и он постоянно разговаривает с ней, спорит, пытается что-то доказать? Разве упрекнёшь: ты старишься вместе со мной, а она и старилась, и умерла одна? Да и галина ли в том вина?

Короче, ничего он говорить не стал, отложил исповедь на «когда-нибудь после», но, пока сомневался да раздумывал, что дороже, спокойствие или совесть, Галюше поставили диагноз, и стало не до рефлексий.

Странно, что обе ушли от одной болезни; вот совпадение. Или — наказание ему? Бросили одного, как скорлупу от ореха, а ядрышко, то, что не доели, унесли с собой. Галя, жена, мать детей, спутница, половинка; не нужно объяснять, что это значит. Но она же была и последним свидетелем, и в некотором роде вместилищем, а после вероникиной смерти и почти объектом его неземной любви! И вот — конец. Не осталось человека, который, когда ты мрачно усядешься в углу дивана, доподлинно будет знать, о ком твоя грусть… Человека, который даже под внезапным ударом стрел твоей ненависти — потому что кто, как не он, твой тюремщик и гонитель, во всём виноват? — не согнётся, не отвернётся, но вздохнёт, и поймёт, и простит, и пойдёт за твоим обедом, звякая связкой ключей и вместе с тобой тоскливо вспоминая ту, по которой так нескончаемо болит твоё сердце…

Срок заключения закончился, а идти некуда. Он накрыл ладонью руку жены и глухо зарыдал.

Дверь палаты приоткрылась; в узкой щели сверкнул глаз.

— Боже, как он переживает, — с болью в голосе шепнула его заплаканная дочь, вновь притворяя дверь. — Бедный папочка.

Её старший брат больно закусил губу. Они оба обожали родителей, считали их символом супружеской любви и верности. Сын ещё в юности решил, что не женится, пока не найдет кого-то похожего на мать: и вот ему под сорок, а никто пока и близко не дотянул до идеала.

Дочь в свои тридцать три дважды развелась, по одной и той же причине — измена. В обоих случаях плёвое дело, ничего серьезного, мужья обползались на коленях, умоляя взять их обратно, но она была непреклонна: зачем размениваться на второй сорт, когда бывает как у мамы с папой? Лучше останусь одна!

Брат её позицию одобрял. Сказано же: «Оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут одна плоть».

А если так не получается, то на кой оно вообще нужно?

Странно устроен наш мир, как-то вразлад, думал он, по натуре философ. И жалко беспомощен перед его законами человек, удивительное и злополучное создание: полубог-полузверь.