Седьмая беда атамана - [19]

— Я тоже покуролесил бы, — в тон Ивану многозначительно проговорил Никита и вдруг спохватился: — А где же, однако, ваши меткие ружья?

Он был рад собственной сообразительности. Кулаковы понимают все, умных людей в городах повидали, потому-то с Кулаковыми нельзя не считаться, недаром их как огня боятся в Чебаках хакасы и русские, больше, конечно, русские, которые неизвестно зачем живут на земле чужого им кызыльского племени.

— Казак, русский человек, — вкрадчиво произнес Аркадий. — Мы точно знаем, кто ты есть. У тебя ножик в ходу.

Мирген нетерпеливо заерзал на чурбаке, ему не нравился неопределенный и не совсем понятный разговор. Миргену захотелось поскорее ехать, куда ехать — все равно, но как оставишь тут своего спутника?

— Люди, говорят, спят по ночам. Однако, и нам пора, ладно.

Иван ничего не знал о братьях Кулаковых. И теперь он подозревал в них тайных своих врагов. Через дверь ему, конечно, не пробиться: у Аркадия рука на груди — там револьвер. А выбить оконную раму можно, выбить и потом броситься в реку — к лошадям они постараются не подпустить его.

Никита заметил тревогу, мелькнувшую в Ивановом взгляде, и постарался успокоить русского:

— Ты не сердись, казак. Не обидим, за нами долг не пропадет.

— Милиции не поймать Соловьева, — понимающе ухмыльнулся Аркадий. — Он всегда даст тягу.

Кулаковы вели игру в открытую. И Ивану ничего не оставалось, как принять ее.

— Стану жить в тайге, ничего мне не нужно, — сказал он.

— В тайге одни пути у зверя и охотника. Не так ли? — Аркадий заглянул Ивану в глаза.

— Ты трус, Соловьев! — тяжело задышал Никита. — А народ ищет богатыря. Народу нужны богатыри.

Ивану в голову шумно ударила кровь. При других обстоятельствах он, не раздумывая, пустил бы в ход если не револьвер, то свои сильные руки. Сейчас же он сознавал: такой шаг явно бессмыслен. Кулаковы были не теми людьми, которые простят обиду, ему придется заплатить за свою несдержанность свободою, а может быть, и жизнью.

Мирген видел, какою ценой удержал гнев его спутник. И мягко, как дорогим друзьям, посоветовал братьям:

— Идите, парни, в свой дом.

— Я приехал не к вам, — с неприязнью сказал Соловьев.

— Не будем ссориться. Вдруг да придется жить вместе. Как ладить будем! Нам ведь палец в рот не клади, — Никита охотно шел на мировую. — Что, Мурташка не ведет в Монголию? Не ты первый к нему, не ты последний. А я вот ничего не боюсь, меня совсем не берут пули! У меня грудь, как броня!

— Настанет час — возьмут, — усмехнулся Иван.

— Верь нам, Соловьев, а мы тебе будем верить. Весь край поднимем против чужой власти! Подует сильный ветер, и трава зашелестит.

— Ты против русских.

— Против большевиков, — язвительно поправил Никита. — Мы сами будем властью на своей земле. И ты, Соловьев, пойдешь с нами. Ладно?

Кулаковы ставили Ивана ниже себя, а он был природным казаком, старшим урядником, прошел войну, покормил клопов в тюремной камере.

— Энто меня не берут пули, — вспомнив о своем побеге, сказал Иван.

Братья прилетели сюда на конях, и когда Соловьев, наскоро попрощавшись с Муртахом, вскочил на своего Гнедка, они вызвались проводить гостей за околицу. Молча приглядываясь к каждому столбу, дереву, дому, шагом, чтобы не взбудоражить село, проехали они мимо усадьбы Иваницкого. Им никто не встретился, если не считать приблудного пса, который плелся за ними следом, пока всадники не оказались за селом, у Чертовой ямы.

Там, где Черный Июс на лихом повороте взрезал песчаный берег, в круговерти глубокого омута кто-то из чебаковцев увидел однажды водяного, тот был в синей змеиной коже, с огромной, как у медведя, алой пастью, а глаза у него были мутные и навыкат. С той поры и получила эта яма свое страшное имя, и место это оказалось действительно проклятым: не было лета, чтоб кто-нибудь не потонул здесь.

А шагах в пятидесяти от той ямы на пригорке кучерявилась сучковатая, с пестрым стволом березка, с нее чебаковцы почти ежегодно снимали повесившихся. В лютые непогоды люди не раз явственно слышали за селом их жалобные, невнятные голоса, из которых можно было понять, что душам несчастных несладко приходится на том свете.

Никита сделал на коне вольт у самого края обрыва и сказал, прощаясь:

— Не будешь один, Соловьев. Случится беда — позовешь.

— Уеду отсюда, — твердо проговорил Иван. — На край земли. К монголам.

— Как знаешь.

Расставаясь, они не подали руки друг другу, да в этом и не было необходимости. Иван считал, что им больше не суждено когда-нибудь встретиться, и не понравился ему Никита: злой, хитрый, такой друг хуже врага. Аркадий же был еще совсем молод, не имел своего характера, старался во всем походить на брата, особенно в его показной удали.

Кулаковы завернули коней в село, а Соловьев и Мирген поехали вдоль реки на восток, к каменистым грядам, над которыми уже занимался рассвет. На развилке дорог Мирген сказал, что он решил ехать домой, там его давно ждут, и так будет хозяин скверно ругаться.

— Вали!

— Ляжки сбил до крови. Оказывается, жену хочу.

— Вали, а Гнедка не дам. Гнедко мне нужен, — трогая коня, сухо сказал Иван.

— Зачем говоришь? Ой, какой парень!

— Тогда поедем. Не обижу, — предложил Иван.