Седая нить - [25]

Покуда Сергей рассказывал это, наша очередь подошла.

И взяли мы с ним по две кружки прохладного пенного пива.

И стали неторопливо жажду свою утолять.

Петербургские улицы. Лето.

Жара. Середина июля.

Довлатов – с кружкою пива.

Блаженство. Явь или сон?

Конечно же, явь. Земная.

Небесное – будет позже.

Чудесное – рядом с нами.

Над миром. И – вне времён.

И – Ангел вдали. Со свитком.

В нём – список наших имён…

А теперь – вторая история.

…О, незабвенное лето семьдесят второго!

Жаркое лето. Питерское.

Лето – в преддверии света.

Откуда? Видать, из грядущего.

Лето – предвестие мглы.

Но помыслы – были светлы.

Поступки – были достойными.

А лица были – спокойными?

Лица – чьи? Если наши – то вряд ли.

Были они – просто нашими.

Такими, как есть. Человеческими.

И всё этим, в общем-то, сказано.

Помню, как выбрался я на простор. Спустился по затхлой лестнице с душного чердака, временно предоставленного мне для жилья моим приятелем Наумом Подражанским. Он свой чердак называл возвышенно, по-богемному, артистично, с некоторым вызовом всяким жизненным обстоятельствам и оптом всему, что мешало ему жить, – мастерской.

Ну, мастерской там и не пахло. Так себе, две комнатки. В них – полки с книгами, диванчик, сиденья какие-то, стол.

Считалось, что мастерская Науму нужна для работы. Работа бывает разной. Возможно, помещение это годилось для уединённого чтения. Возможно, ещё для чего-то годилось оно. Да не всё ли равно, для чего человеку, да ещё такому, как Наум, забавному, кудлатому, в очках с одним выбитым стеклом, дружелюбному, гостеприимному, смешливому, парадоксальному, не какому-нибудь там, а именно питерскому чудаку, нужна была мастерская! Нужна так нужна. И точка. Вполне вероятно, что был он, втайне от всех, ещё и этаким питерским Карлсоном. Не случайно ведь обитал на чердаке! В родительской квартире не очень-то любил находиться. Предпочитал отдельное жильё. Вот и выбрал себе чердак. Подобрал по вкусу. Старался. И чердак был вполне уютным. Только было в нём – душно, жарко. Впрочем, лето стояло такое. День за днём – всё жара да жара.

Вот я и решил спастись от этой чердачной духоты и жары. И выбрался на простор. То есть – просто на улицу. В другую жару. В уличную. В питерскую. В духоту. Но – уличную. Прямо в лето.

И столкнулся сразу – с Довлатовым.

– Ты откуда, Володя? – спросил меня тут же Сергей.

– С чердака, – ответил я.

– Как – с чердака?

– Да так.

– А что же ты делаешь там?

– Живу.

– Серьёзно?

– Серьёзно.

– И надолго ты там поселился?

– Ненадолго. Живу там – временно.

– У кого же?

– Да у Наума.

– Подражанского?

– Разумеется.

– Значит, это его чердак?

– Да.

– А где же Наум?

– У родителей.

– Значит, он тебе отдал чердак для жилья, а сам – у родителей?

– Совершенно верно. Всё – так.

– Благородный поступок.

– Верно.

– Да ещё – в такую жару.

– И в жаре этой – надо жить.

– Да ещё и чердачной жизнью.

– И чердачной жизнью, и уличной.

– Городской.

– И богемной.

– Бурной?

– Будто сам ты не знаешь, какой!

– Знаю. Бурной. Богемной. Жаркой. Городской.

– А ещё и чердачной.

– То есть – питерской.

– То есть – нашей. Той, к которой мы все привыкли.

– Отвыкать уже поздно.

– Поздно.

– Ну а может, ещё отвыкнем?

– Сомневаюсь. Во всяком случае, даже если это возможно, то не сразу, не прямо сейчас, а когда-нибудь позже, потом.

– Я с тобой совершенно согласен.

Сказав это, Сергей с залитого слепящим светом тротуара направился в тень арочки. Ему, здоровенному, хоть и одет он был в старые летние брюки да в рубашку с короткими рукавами, с расстёгнутым воротом, при такой-то жаре приходилось несладко. Масса всё-таки сказывалась. А в тени, уж какая ни есть она, пусть даже призрачная, условная, почти воображаемая, – попрохладнее. В тени можно было перевести дух. Постоять немного. Подышать.

Я подошёл к нему – и заметил, что Довлатов, хотя и сдерживается, но явно мается.

– Похмелье у тебя? – спросил я.

– Увы! – грустно ответил Сергей.

– Пива-то хоть выпил с утра?

– Четыре кружки. Не помогло. Тут водка нужна. Сам знаешь – лечить подобное подобным. Ну и так далее.

– Водка в жару – тяжеловатое питьё, – сказал я.

– Зато надёжное. Проверенное средство. Для меня, если конкретнее.

– Может быть, что-нибудь придумаем?

– Надо бы придумать. Что касается меня, то я был бы просто счастлив. На время, разумеется. На некоторое. Пусть даже и на короткое время. Но зато, совершенно точно, что в пределах этого времени, пусть даже оно окажется намного короче воробьиного носа, я чувствовал бы себя счастливым человеком, – с некоторым подъёмом сказал Довлатов. – Перестала бы, например, болеть голова. Сердце бы не давило. На мир, вот на этот мир, окружающий нас, душный, жаркий, хотя и родной, питерский, но всё-таки сумрачный какой-то в состоянии похмелья, можно было бы, слегка просветлев после водки, смотреть другими глазами. Можно было бы – жить дальше. И поэтому водка – нужна.

В это время в нашу тенистую арочку донёсся характерный стук палки по разогретому асфальту тротуара.

И через несколько секунд в проёме арочки перед нами возникла слегка изогнутая фигура привычно опирающегося на свою тяжёлую и прочную палку питерского поэта Вити Кривулина.

Увидев меня и Довлатова, он ничему не удивился.