Себя преодолеть - [40]

— Я был сильным. Не такая мясная туша, как бывает. — И Ригуло показал руками в воздухе нечто вроде бочки.

— При росте 173 сантиметра — 105 килограммов веса. Но это были одни мышцы. Я всегда выглядел, как обыкновенный здоровый человек. Из-за этого случались курьезы. Какой-то господин, не признав меня, даже сказал: «Заливай! У Ригуло спина в два раза шире твоей, парень. Я-то знаю...»

Ригуло взял с полки тоненькую книжку.

— Смотрите, вот это снимки Деглана и Секстона. Они знаменитости кэтча. Я у них выиграл. Потом я боролся с королями кэтча, чемпионами мира Колоффом и канадцем Робертом. С Робертом получилась ничья. А Колоффу я проиграл.

Ригуло устало закрыл глаза. Помолчал.

— В 1939 году мобилизовали. Потом плен...

Я вижу, что ему тяжело говорить.

Прощаемся. Ригуло пишет в книге: «С добрыми пожеланиями и чувством симпатии...» Буквы пляшут вкривь, вкось. Ригуло беспомощно разводит руками и расписывается.

Снова «пежо» везет нас по городу. Французские товарищи рассказывают о Шарле Ригуло. Он всегда симпатизировал коммунистической партии. Своими выступлениями в предвыборных кампаниях, на митингах он поддерживал партию. И никогда не отказывал в помощи товарищам. Сейчас опасно болен. Сердце...

В Москве я прочитал подаренную мне книгу. Книга называлась так: «Ригуло. Самый сильный человек мира. История его жизни». На обложке силуэт борца, штанга, гири.

После войны, сообщалось в книге, Ригуло вернулся в спорт. В 1946 году он завоевывает титул чемпиона Европы по кэтчу. В 1953 году, в возрасте пятидесяти лет, он в титанической схватке с Лино ди Санто сохраняет за собой звание чемпиона Франции. В конце книги — портрет его дочери, неоднократной чемпионки Франции по фигурному катанию на коньках.

И вот письмо от французского журналиста:

«...20 августа умер Шарль Ригуло. Часто повторяемые напряжения подорвали силы могучего атлета, а неудачи добили его. Я не так давно встретил Ригуло в маленьком городишке. Представь себе, он разъезжал по Франции как представитель фирмы аперитивов и должен был выпивать с клиентами каждый день по 30—40 рюмок, рекламируя товар. Он загубил этим свое сердце. И умер. Память о нем, как о сильнейшем человеке своей эпохи, еще долго будет жить среди спортсменов...»

В маленькой книжке, подаренной мне Ригуло, я прочитал: «Великий посол спорта, он нес французское знамя во все страны мира».

1962 г.

За чертой морей

«Хосе, парэ!»

Пробуждение в Сантьяго-де-Куба было не из приятных. Я совсем не выспался, и у меня болела голова. Вдобавок в гостинице не оказалось воды, и пришлось умываться питьевой — из термоса. Я злой вышел на улицу.

Шофер Хосе ждал меня возле машины.

— Добрый день, папа.

Я здороваюсь и думаю, что рядом с ним я действительно папа. Он вдвое тоньше и не достает мне до плеча.

Мы завтракаем. Вернее, ест маленький Хосе, а я, сонный, не могу проглотить куска хлеба. Сижу за бутылкой воды и втолковываю Хосе, что мы сегодня должны переночевать на половине пути до Гаваны.

— В Камагуэе, папа, — уточняет Хосе и смеется.

Я подсчитываю, сколько от Сантьяго до Камагуэя и от Камагуэя до Гаваны.

— Идет, — соглашаюсь я с шофером и слезаю с высокой табуретки. Хосе болтает ногами. Грубые солдатские ботинки не достают до пола.

— Идет. — Хосе прячет бутерброд в карман. — Идет, папа! — И поднимает большой палец.

Слово «идет» нравится нам обоим.

— Сколько литров в баке? — спрашиваю я Хосе уже в нашей машине — большом черном «бьюике».

— В литрах не знаю. — Хосе морщит лоб. — Только в галлонах.

Я тоже не знаю, сколько литров в галлоне, и говорю:

— Ладно, поехали. Потом разберемся.

Хосе повторяет по-русски:

— Разберемся. — И смеется.

Я вижу Сантьяго и забываю, что у меня скверное настроение. Чудесный город! Солнечные, светлые улицы. Веселые витрины. Улицы других кубинских городов — каменные узкие тоннели. Окна — стрельчатая готика с железными решетками. А прямодушный Сантьяго искрится смехом и светится. Мы медленно едем по запруженным тележками и автомобилями улицам. Бары встречают и провожают нас веселыми румбами.

Впереди виляет машина с открытым багажником. Из багажника на нас смотрят трое мужчин. Смотрят с нескрываемым блаженством. Им хорошо. Обгоняем машину. С шофером сидят еще двое. Изо рта у них торчат сигары и дымят, как фабричные трубы.

Мы свернули на Гаванское шоссе. Вереница особняков. Облезлые стены бедных домишек. Из-за деревьев выпрыгнула бензоколонка с красными буквами на крыше: «Родина или смерть!»

Слились в серую полосу обочины с высохшей травой. На спидометре 180 километров. Я кручу колесико ограничителя, пока не выскакивает под стеклом красная цифра «140». Хосе огорченно снижает скорость. Сирена гудит, как полевой зуммер.

Хосе недовольно бормочет:

— Не-хо-рошо.

Горы утыканы пальмами.

— Отчего? Почему? Не знаю! — взрывается Хосе. — Гавана — хорошо! Курить, не спать, ехать! — И быстро крутит руль. Машина ерзает.

— Но нормаль, — строго замечаю я. Я часто ему говорю это и еще — «парэ!», то есть «стой!». Если не сдерживать Хосе, можно не вернуться в Гавану.

Снова гудит зуммер ограничителя.

— Парэ!

Огромный автобус надвинулся на нас справа. Крик «парэ!» застрял в горле. Автобус колотил нас в борт, толкая к обрыву. Я увидал белые столбики и крестьян, прыгающих с откоса вниз. Машина неуклонно ползла влево. На спидометре красная стрелка колебалась, показывая 140. Руль прыгал в руках Хосе. Сыпались стекла. Но мы все-таки не сорвались. Проехали несколько километров в каком-то оцепенении. Наконец Хосе остановил машину. Вышли. Посмотрели друг на друга и счастливо рассмеялись. Автомобиль пострадал мало: вмятины и выбитое стекло.