Се восходим во Иерусалим - [8]

Ой ты, Боже мой. Опять плачу. Простите. Я редко плачу. Нельзя. А вдруг дочь услышит? Не ушами, душой. Я ведь слышу ее. Не верите? Она в интернате, а я слышу, как она зовет меня иногда по ночам: «Мамочка… мама…» Я знаю ее голос. Клянусь вам. Не тот детский крик в родильном доме, не мычание, когда ударится о кроватку. А человеческий, живой голос. Он у нее — как журчание родничка, как звон маленьких колокольчиков, как песня хрусталя и стеклянной палочки. Чистый-чистый. Я с ней разговариваю по ночам, а она будто слышит меня. Ворочаться перестает. Лежит тихо. И даже улыбается. Вот честное слово, улыбается. Я доктору говорила. Он головой качает скептически. Случай, говорит, у вас безнадежный. Как же это безнадежный? Без надежды, что ли? Так ведь она-то и есть Надежда. Как можно этого не понимать? А еще профессор, уважаемый человек. Безнадежный случай. Ха-ха. Сам он — безнадежный случай.

Об одном жалею — что приходится отправлять Надюшу в интернат. А как иначе-то? Там врачи, присмотр. За моей дочкой особо приглядывают. Попробовали бы не приглядывать. Я почти каждый день забегаю проведать, слежу: ухоженная ли дочь, не мокрая ли. Заодно и других деток попроведаю. Им, сердечным, еще хуже. Таких инвалидов, как моя дочка, в отделении больше нет. Ну, чтобы сразу и немые, и глухие, и слепые. Но очень много детей брошенных. Кому нужны инвалиды? А я свою не брошу. Моя! Моя Надежда. Мне без Надежды и жить незачем. Без Надежды и человек — не человек, а робот. Я ведь через Наденьку-то в церковь ходить стала, молиться учусь. Батюшка посоветовал покрестить дочурку. А я, дура, не догадалась раньше. Если бы дите нормальным родилось, небось сразу покрестила бы. Всё как у людей. А здесь не всё как у людей. Здесь ребенок-инвалид, не такой, как все. А батюшка мне сказал: «Глупости это всё, сестра, дочь твоя — человек, стало быть, образ Божий. А кто знает этот образ? Тайна это великая. Да, может, твоя дочка специально Богом избрана. Может, ей за страдания такие и награда будет побольше нашей с тобой. Не лишай дочь благодати. Покрести. И чем скорее, тем лучше».

Покрестила. Она вообще у меня купаться не любит. Воды боится. Когда ее в ванну сажают, она волнуется, мычит. А в церкви вела себя тихо, умиротворенно как-то. Я даже заплакала от умиления. А тот профессор говорит: «Безнадежный случай». И зачем таких в профессора берут?

Недели две тому назад это было. Эх, отец, отец. Конечно, мальчонка у него хорошенький. На папу похож. Живчик такой. Педальки на велосипеде так умильно крутит. А моя девочка ходить учится. Ей уже девять лет. А она ходить учится. Несколько шагов уже может пройти. Шатается, бедняжка, но идет. Вцепится мне в руку своей ручонкой и идет! Если бы вы знали, какое это счастье! Как жаль, что отец этого испытать не может. Такое счастье. Она шажок сделает, а у меня в сердце словно сотня ангелов в золотые трубы трубит. А ведь еще год назад она и сидеть-то толком не умела. Всё на бок заваливалась. Дочурка моя. Вот вам и безнадежный случай.

И вот сегодня почувствовало мое сердце неладное. Что-то с моей девочкой. А может, напридумывала себе? Может, это кавказец на меня повлиял? Я, признаться, боюсь их, кавказцев этих. Может быть, и хорошие они люди, а я вот боюсь. Словно когда-нибудь пересекутся наши дорожки не на рынке, а где-то там, где страшно, где ломаются ноги и разрываются сердца от ужаса и отчаяния. Господи! Пусть мне будет плохо, только храни мою девочку!

Побегу в интернат, а по дороге в церковь. Свечку поставлю. Ведь у моей Наденьки теперь есть свой ангел-хранитель. Ах, как она улыбается во сне…

6

Вчера архиепископ Агафангел рукоположил меня во иеромонаха.

Говорят, где-то у нас в Сибири есть безымянная могила шестидесяти восьми пастырей, замученных большевиками. За веру. Помните, как восхищались мы раньше двадцатью шестью бакинскими комиссарами? Как воспевал их Есенин, как скорбели мы по убиенным? В пески, что как плавленый воск, свезли их за Красноводск. И кого саблей, кого пулей в бок, всех свалили в красный песок. Кажется, так. Они были комиссары или работали в комиссариате. Погибли за веру. Веру в светлое будущее. Честь им и поклон. А могила шестидесяти восьми православных священников занесена снегами в таежной глуши. И никто не вспомнит ни имен их, ни подвига. Подвига за веру. В Истину. В Бога. Расстреливали их так: по одному подводили к краю глубокой ямы и задавали единственный вопрос: «Веруешь ли?» Достаточно было только раз сказать «нет» или просто головой мотнуть, словно муху назойливую отгоняешь. И можно было остаться в живых. Комиссар, такой же, как убиенные в Баку, пощадил бы. Обязательно пощадил бы, и была бы та пощада символом поругания глупой веры отсталых черноризцев в заоблачного бога. И можно было жить, вымаливая у Господа Прощение за эту секундную, мгновенную слабость мнимого отречения. Но вновь и вновь к краю ямы подходили некогда рукоположенные иереи и отвечали одинаково: «Верую!» Под дулами винтовок, на краю могилы, пред косой беспощадной смерти. Верую! И тут же смерть махала своей косой, а на место казненного становился новый батюшка. Шестьдесят восемь. Безымянных раба Божия.