Сделка - [10]

Но Незаменимый Эдди так и не мог взять на ура мисс Хант. И она меня съела. В один из дней на какой-то встрече, где поначалу царил хаос, а потом моими усилиями была восстановлена гармония, я под конец поднялся (всегда делал вид, что впереди масса неотложных дел; этому я научился от папаши, говорившего, что люди, держащие птицу удачи за хвост, постоянно торопятся) и поспешил к выходу, принимая дань благодарных улыбок от участников. Она тоже осклабилась. Как обычно, ни тени восхищения. По причине, которую иначе как извращенной не назовешь, я уже и ее кислую мину начал воспринимать как необходимое послесловие. В тот день меня это просто вывело из себя! Я понял, что меня действительно интересует ее реакция! И даже неосознанно стал поворачиваться к ней, пытаясь уловить ее мысли. Но каждый раз — шлеп! — как в комиксах — получал в лицо порцию жгучей неприязни.

Меня будто повлекло за ней. Она шествовала по холлу, не замечая суетливости людей, не спеша шла под аккомпанемент своего собственного внутреннего оркестра, проходила сквозь скопления сотрудников, как молодая львица, как некое высшее существо, ни у кого не ищущее ни понимания, ни приязни, ни дружбы: ничего из того, чем каждый хомо сапиенс должен обладать, чтобы плыть день за днем по жизни.

Я догнал ее, схватил за руку и рывком развернул к себе. На лице Гвен не было удивления: напротив, она, казалось, долго этого ждала.

— Почему я должен терпеть ваши постоянные ухмылки? — спросил я.

— Постоянные? — Она задумалась. — А когда я ухмылялась?

Ее голос был на удивление мягок.

— На наших встречах. Все время сидите там и улыбаетесь. Что это означает?

— Наверно, кто-то рассмешил меня. А вам не нравится, что я…

— Когда этот кто-то я сам, то не нравится. Создается впечатление, что вы издеваетесь…

— Не обращайте внимания. Просто у меня такое лицо.

И она ушла. Но мои ладони продолжали ощущать ее руку, легкую и крепкую. А глаза запомнили изгиб шеи и плеч, нежный лимон кожи. В воздухе остался аромат ее тела, я ощутил, что скоро что-то произойдет. И когда это произошло, когда я раздел ее, то обнаружил, что она именно такая, какой я ее представлял, — вся, вся нежно-белая. Везде, особенно на внутренних сторонах бедер, ее кожа была как индийский шелк. Красота тела нигде не портилась недостаточностью или излишеством: везде совершенство, утонченность и изящество.

С того дня я осознавал свою причастность к ее существованию ежесекундно. Стараясь не ударить перед ней лицом в грязь, я лез из кожи вон на встречах с клиентами, я заключал немыслимые сделки, я перепрыгивал через самого себя, доходя иногда до совершенно рискованных вещей, угрожающих всякому бизнесу вообще. И всегда отдавал себе отчет в том, что моим последним судией была она — эта ладная девчонка со все отрицающей улыбкой, которая сидела в углу и что-то писала или притворялась, что писала.

Как-то я спросил ее:

— Для кого вы это пишете?

Она улыбнулась и ответила:

— Я пишу книгу, чтобы из всего здесь произнесенного не пропало ни слова. А вас интересует копия?

Весь офис задавался вопросом — почему ее терпят, почему не выгонят. Ведь она была так демонстративно цинична по отношению к главному — нашему делу. Я, похоже, из-за более пристального к ней внимания вскоре начал понимать, что особенного разглядел в ней мистер Финнеган. Как и другие, я недооценивал Гвен.

Была ли она умна или, наоборот, глупа как пробка (да и есть ли между тем и тем хоть какая-нибудь разница?), сказать с полной уверенностью я не мог. Ясно, что учеба в колледже ее миновала. И этим она невыгодно отличалась от остальных сотрудниц — сплошь выпускниц Вассара и Радклиффа. Но эти ученые девицы никогда не понимали конечной цели вопросов, и сказать, что их высказывания есть суть и результат работы головой, я бы не решился. От них нельзя было добиться ясности, даже завертев им мозги набекрень. Нет, в конце концов они выдавали мнение, но чье оно было?

В отличие от них, Гвен, как я позже выяснил, никогда не вела речь о чем-то превышающем границы ее знаний. Она не сыпала афоризмами Макса Лернера или этого парня, Родхореца, не цитировала Альфреда Казина или «Таймс». Она говорила СВОЕ — свое, целиком основанное на личном опыте и собственных мыслях. И все, о чем она говорила, так или иначе ей было знакомо. Если разговор шел о человеке — она или жила по соседству с ним, или работала с ним, или ссорилась с ним, или страдала из-за него, или вообще ничего не говорила про него. Если взять что-то неодушевленное — она или обожглась на этом, или помирала от скуки, это могло стукнуть ее по голове или еще что — иначе она просто не высказывалась. Она всегда говорила свое, и этим все сказано.

Огонь, вода и медные трубы не обошли ее стороной. И все же бывали дни, когда она вся светилась, как утренняя роса, свежестью невинности. И в тот день, когда наши линии окончательно пересеклись, она была неотразима.

Старт был положен на вечеринке в офисе. О дружеских попойках в кругу коллег написано немало, эта была такой же скучной, как и остальные. Гвен и я просидели несколько часов в офисе мистера Финнегана, болтая о том о сем, попивая виски. Наверно, она хотела, чтобы шеф увидел ее рядом со мной. Но даже если бы дело и обстояло именно так, у старого кота Финнегана хватало ума не выказывать никакого отношения. А может, ему было наплевать. Когда же он собрался домой, большинство потянулось за ним и вскоре мы с Гвен остались наедине. Пришел сторож и сообщил, что он запирает здание. Я взглянул на Гвен, она спросила: