Сципион. Том 1 - [239]

Римляне не уступали им в упорстве и в свою очередь попытались перейти в контрнаступление. Механическими лапами и баграми они стали захватывать вражеские корабли и подтаскивать их к стене, чтобы овладеть ими штурмом. Однако, отталкиваясь ударами двух сотен весел, квинкверемы дали задний ход и вырвались на свободную воду, при этом в нескольких местах им даже удалось выдернуть из наспех скрепленного оборонительного сооружения отдельные конструкции. Обнаружив в этом эпизоде, что сила хода военных кораблей превышает прочность связей римской стены, карфагеняне уже сами принялись забрасывать привязанные на цепях захваты на элементы заграждения и растаскивать составляющие его грузовые суда. Постепенно римляне приноровились к такому способу действий противника и отстояли свое укрепление. Однако в результате многочасовых усилий пунийцы смогли разорить большую часть первого защитного ряда из четырех, составляющих сооружение. Добыв таким путем около шестидесяти посудин, карфагеняне, не сумев ни уничтожить римский военный флот, ни прорвать осаду Утики, все же получили некоторое моральное удовлетворение от своих трудов и благовидный предлог, чтобы без позора удалиться восвояси.

С патетическим надрывом играя роль победителей, они возвратились в Карфаген, таща на буксире связку широких купеческих кораблей. Перед плебсом дело тотчас же было представлено так, будто цель грандиозного морского похода состояла как раз в захвате части торговых судов римлян. Народ несколько дней шумно праздновал успех, в то время как военачальники, окончательно убедившись в своей неспособности что-либо противопоставить могущественному врагу, тайно послали гонцов в Италию к Ганнибалу и Магону, призывая их презреть завоевания и спешно возвращаться в Африку спасать Отечество. Для прикрытия этой затеи, карфагеняне решили завязать с римлянами переговоры о мире.

Сципион же, после отражения нападения вражеского флота, распорядился частично сохранить стену через залив, только корабли постепенно заменить в ней стационарными конструкциями. Проведя еще несколько дней в лагере под Утикой в ожидании, когда окончательно стабилизируется положение, проконсул затем вернулся в Тунет и возобновил там прерванные работы.

6

Тем временем Масинисса победоносно шествовал по Нумидии в пределах бывшего своего царства, изгоняя из городов гарнизоны Сифакса. Население большей частью поддерживало прежнего, законного владыку и всячески способствовало ему в продвижении вперед. Вскоре после начала этой операции к Масиниссе подключился Гай Лелий, который, не догнав, естественно, Газдрубала, был послан Сципионом на запад, чтобы возглавить кампанию по завоеванию Нумидии.

Сифакс в границах старой территории своей страны собирал очередное, третье за год войско. Вспышки активности в его деятельности чередовались с днями беспробудной пассивности. В нем еще бродили жизненные соки здорового тела и, временами ударяя в голову, возбуждали его на борьбу при всей ее безнадежности, но, спустя короткий срок, отравленное неудачами сознание парализовывало силы, и он снова впадал в апатию.

После второго поражения Сифакс возвратился в Цирту совсем другим человеком. Да и столица встретила его иначе, чем прежде. Люди вообще сторонятся неудачников, как животные в стаде — заболевшей особи, а в этом случае их недоброжелательство еще усугублялось сознанием того, что следом за царем к ним идет война и на хвосте своего коня Сифакс несет им несчастья. В народе поднялся ропот: царя укоряли за переход к карфагенянам. Теперь, когда выяснилась сила Рима, когда Газдрубал проявил себя ничтожеством в сравнении со Сципионом, измена римлянам представлялась безумием. Все здесь забыли свой недавний воинственный пыл и африканский патриотизм, бунтующий против вторжения иноземцев, и уверяли друг друга в исконных симпатиях к далекому Риму, а ответственность за ошибочный выбор союзника целиком возлагали на одного царя. Многовековое почтение нумидийцев к царскому титулу не позволяло им расправиться с Сифаксом, потому их гнев обращался на его близких. Софонисба, еще недавно являвшаяся объектом всеобщего преклонения за красоту, ум и родственные связи с могущественным родом великого Карфагена, теперь вызывала злобу ввиду тех же самых качеств и опасалась выходить из дворца, дабы не быть растерзанной разъяренной толпой, ищущей виновных. Временами и сам Сифакс оказывался в большей степени нумидийцем, чем царем, и с трудом подавлял неистовое желанье удушить жену. Отныне он видел в ней не свою дорогую Софонисбу, а надменную расчетливую карфагенянку Сафанбаал, отвратившую его от счастливого союза с Римом и погубившую хитроумными кознями. Ее вид вызывал в нем уже не радость и восторг, как раньше, а мучительную боль, рвущую душу, но так как он не имел сил извлечь из сердца позолоченный кинжал любви, то вновь и вновь стремился к ней, чтобы быть ужаленным ее красотой.

В свою очередь, и Софонисба, увидев мужа в дорожной пыли, приставшей к нему во время бегства и покрывшей толстым слоем грязи былой лоск, сразу поняла, что перед нею уже не любящий супруг и не союзник Карфагена, а обезумевший варвар. Убеждения, уговоры и эффектные проявления величия духа в обращении с ним теперь были неуместны. Потому Софонисба изменила тактику и все свои таланты приложила к тому, чтобы до предела обострить последнее оставшееся в ее распоряжении оружие, то самое, которое в равной степени разит и аристократа, и простолюдина, мудрого философа и неграмотного дикаря. Она низвела ум до уровня хитрости изворотливой самки, из красоты изгнала возвышенную душу, обнажив ее до голой чувственности, а царственную гордость превратила в острую приправу для бесстыдства. Когда она, преобразившись таким образом, зыбкой похотливой поступью проходила по мраморным полам дворцовых палат в неожиданно распахивающемся хитоне, рабы прислуги внезапно немели, и у них захватывало дух от зверского возбуждения. День и ночь, каждый час, всякое мгновенье она жестоко дразнила Сифакса и, доведя его до исступления, презрительно отвергала. Царь требовал, упрашивал, молил, ползал за ней на четвереньках, угрожал, терял разум, видя ее пылающее страстью тело и слыша холодный надменный отказ. Каждую ночь он лишь с кинжалом в руках вырывал у нее победу, причем стоило ему, отчаявшись в успехе, ослабить натиск, как она сама, подхлестывая его, извлекала из-под перин нож и, приставив зловещее лезвие к вздымающейся белой груди, кричала, что убьет себя в тот миг, когда Сифакс посмеет к ней прикоснуться, или же, наоборот, если он не овладеет ею в то же мгновенье. Всяческими ухищрениями она постоянно держала его в напряжении и поочередно то распаляла его плоть, то, удовлетворяя похоть, растравляла самолюбие. Иной раз она билась под ним в истерике безумного экстаза, а в другой день удручала ледяным безучастием. Теряясь в догадках относительно ее поведения, Сифакс обращал мысль на самого себя и в такие моменты критической самооценки ненадолго вновь принимал человеческий облик. Тогда Софонисба получала доступ не только к его эмоциям, но и к сознанию.