Считаные дни - [49]

Но вчера она держала рот на замке. «Ты все еще продолжаешь учиться?» — спросила Анита, и Ингеборга кивнула, кивнула и перетерпела. Анита подняла маленького сына на руки, вытерла ему салфеткой под носом, где остатки мороженого смешались с зеленоватой полосой соплей, и сказала: «Боже мой, я так восхищаюсь тобой, Ингеборга!» И с едва заметной кроткой улыбкой добавила: «И я даже немного завидую, если можно в этом признаться».

Анита опустила малыша обратно на пол и наблюдала за тем, как он побежал, а потом сказала: «Я не жалею, что вернулась домой, все же я рада, что сделала это после того, как родила». Ингеборга кивнула. «Это очень разумно, — заметила она, — с няней удобнее и все такое». Анита вертела в руках салфетку. «Да, но я больше думаю о том, что отношения с мамой и папой стали гораздо проще теперь, когда у меня появились дети. Как бы более четкая дистанция и возможность иногда спихнуть детей». Она быстро взглянула на Ингеборгу и широко улыбнулась. «Это, конечно, все неправильно, — заметила она, — психологически — смотреть на детей как на какую-то обузу, но все же я так чувствую».

Ингеборга была потрясена. И больше всего на свете ей хотелось услышать еще что-нибудь, она почувствовала безудержное желание сесть рядом с Анитой, не из-за сентиментальной и поверхностной болтовни о старых добрых временах, но для настоящего разговора; она бы попросила: «Расскажи мне больше именно об этом, поделись своим опытом», — но в это самое время кто-то из детей крикнул: «Деда!» Снаружи, по улице, из магазина «Куп» шел отец Аниты. Он ничуть не изменился: немного поседел, возможно, чуть более ссутулился. Он катил пустую тачку, на одной из ручек по-прежнему висел ценник; малыши обрадовались и бросились к дверям. «Обувь! — закричала Анита. — Наденьте сапоги!» Но дети уже не слышали, Анита вздохнула и стала натягивать куртку, потом снова обернулась к Ингеборге, на мгновение задержав руку в рукаве. «Я думала о тебе, — произнесла она, — собиралась подойти к тебе на похоронах, уже после того, как все закончилось, но там было так много народу, я не хотела показаться назойливой». — «Ты была там, была на похоронах?» — переспросила Ингеборга. «Ну конечно, боже мой, — кивнула Анита, — ясно же, что была, надеюсь, твоя мама получила цветы, которые я ей послала, они в какой-то степени предназначались и для тебя тоже».

Она наконец просунула руку в рукав куртки, застегнула молнию, бросив быстрый взгляд в окно. В те дни перед похоронами цветов присылали огромное количество, по дому распространялся тяжелый и тошнотворный запах лилий; мать пыталась показать ей карточки, но Ингеборга и читать их не стала — ни стандартные фразы, напечатанные витиеватыми золотыми буквами, ни длинные, но написанные от души соболезнования со всех концов света.

«Мне мама рассказывала, что в детстве я больше проводила времени дома у вас, чем у себя, — сказала Анита, — я думаю, она принимала это близко к сердцу». Она выглядела усталой, но все же улыбнулась, потом наклонилась и подняла с пола четыре маленьких сапожка. «Может, мы как-нибудь встретимся и выпьем кофе или перекусим? — спросила Ингеборга. — Если у тебя будет время». — «С удовольствием», — ответила Анита, но взгляд ее уже скользнул в сторону дверей. Малыши без обуви и курток стояли на тротуаре и прыгали перед дедушкой, тихим водопроводчиком, который был знаменит тем, что жарил на гриле лучшие в мире отбивные. Его внуки смеялись, тянули пухлые ручки к тачке, дедушка помог им перебраться через бортик, и как же они ликовали, когда оказались наверху.

И в этот самый момент Ингеборга всерьез осознала, что у ее собственных детей уже никогда не будет дедушки со стороны матери. Она больше никогда не увидит своего отца, и это значит, что она никогда не увидит его в роли доброго и участливого дедушки, которым он бы точно стал, если бы только не ушел из жизни. Потому что таково горе, рассуждала Ингеборга, когда вчера после обеда медленно брела из студенческого центра к дому: прежде всего — ужасная нестерпимая боль, заполняющая собой все. Но, возможно, боль приходит и позже: внезапными напоминаниями о безвозвратной потере, острым желанием ему позвонить и о чем-то рассказать и дрожью от осознания того, что это невозможно — больше никогда.

Когда мать возвращается домой, блюдо уже на столе. Ингеборга натянула на него пищевую пленку, единственная салфетка, которую она сложила и установила очень тщательно, расправилась и упала на блюдце.

— Ты моя дорогая! — восклицает мать. — Вот это роскошь!

Щеки ее порозовели, сейчас она именно та мать, о которой все говорят Ингеборге, — красивая и веселая, потому что все видят только это и ничего больше.

— Я сидела на встрече, — продолжает мать, — прости, пожалуйста, не видела твои сообщения, пока не собралась уходить!

Она снимает с плеча кожаную сумку — темно-красного цвета, точно такого, как оттенок помады на губах, и тонкое бежевое пальто. Ингеборга не понимает, почему у нее возникает чувство, что мать говорит неправду, не понимает, что именно ее так злит. Никто ведь не нарушил никаких договоренностей, они вообще ни о чем не договаривались.