Считаные дни - [15]

Домой она возвращается уже очень поздно. Юна сидит за кухонным столом, перед ней бутылка и светящийся экран ноутбука, она просматривает почту. «Гляди-ка, — говорит она и тычет пальцем в экран, — тревожное сообщение, как будто мне до сих пор было недостаточно тревог». Это от социального педагога. От Сюзанны, которая присвистывает на «с». «Я правда не понимаю, почему ты такая робкая, — говорит Юна, — что тебе стоит быть чуть более инициативной». Она встает посреди кухни и начинает махать руками, описывая большие круги, заполняя собой всю кухню. «Просто немного энергии, — кричит Юна, — двигайся, завоевывай пространство!» Она хватает руки дочери, раскидывает их в стороны, рука в гипсе ударяется о край холодильника, бутылка опрокидывается на скатерть, а локоть пронизывает острая боль. «Черт, — восклицает Юна и отпускает ее руки, — прости».

Все его изображения, которые хранились в сознании, она удаляет. Она перестает читать, и когда однажды Гунн Мерете высовывает голову из-за стопок с книжками и окликает ее, сжимая в руках книгу о Финляндии, Люкке качает головой и уходит. Она режет себе руки. Это тошнотворное чувство опьянения, когда она видит плоть, и красная струя стекает по руке, покрытой веснушками. В ванной она отсчитывает таблетки, выкладывает их в ряд на батарею — пилюли Юны с треугольником — и пытается вычислить, хватит ли этого, чтобы умереть. Она думает о смерти, представляет себе эту жалостливую картину — вот он узнаёт об этом, в дверь входит священник, искаженное страданием лицо отца, когда он просит разрешения войти, и как она, пусть на мгновение, занимает место в его жизни, и еще черный костюм, который ему приходится отыскать в шкафу, чтобы надеть на похороны, его взгляд в зеркале, когда он дрожащими руками завязывает галстук.

«Самое страшное, что может произойти в жизни человека, — это потерять ребенка», — сказала Юна. Это было в прошлом году в магазине, рядом с прилавком с замороженными пиццами — она разговаривала с матерью Тувы. Это случилось после того, как насмерть разбился брат Малин. «Да, как вообще возможно такое пережить?» — вздохнула мать Тувы, и Юна покачала головой: «Невозможно».

Сидя здесь, в спортивном комплексе Лэрдала, в это воскресенье, она думает о смерти, с загипсованной рукой и в промокших кроссовках она пытается думать об Айлане, лежащем животом на песке, у нее самой есть фотография, удивительно похожая на эту, где она тоже лежит на животе в желтых штанишках, туго обтягивающих пухлый подгузник, поджав коленки к груди, — снимок сделали летним днем, когда ей исполнилось два года и она спала в саду под кустами красной смородины. Вот в этом-то и отличие — она спит. Она думает о смерти и о вчерашнем сообщении в снап-чате. «А что, если ты просто повесишься, раз такая уродина?»

И потом прямо перед ней на дорожке появляется она. Сестра, Кайя, совсем не такая, как она сама, — пышные формы, заливистый смех, она из тех, кому хочется дать пас и с кем можно поболтать, и она примет подачу и поддержит беседу, она делится всем легко и без напряжения; все иначе, даже волосы — не рыжие и взлохмаченные, а светлые и гладкие. Но потом она замечает, как Кайя бросает мяч — левой рукой, всегда левой. Юна пишет правой, и бабушка, и дядя Франк, все в их семье правши, все, кроме самой Люкке.

Она осторожно вынимает из рюкзака фотоаппарат, молния на футляре цепляется за гипс, Люкке поднимает камеру и ловит в объектив дорожку на стадионе. Кайю, которая отталкивается за секунду до того, как мяч ударяется в сетку ворот и она сама начинает падать; щелчок спусковой кнопки и голос, звучащий через микрофон, который должен выкрикнуть ее имя, счет и еще раз то же самое.

Идет ли все еще дождь, когда она отправляется домой? Она не знает. Она не понимает, что ей нужно сейчас, — но это не отец. Она постарается занять место, стать более инициативной, она справится с этим, чтобы встретиться с Кайей. И она сдаст сочинение Гарду, потому что вот таким и должен быть этот день. «День, который я никогда не забуду».

%

Он просыпается рывком. Проходит несколько секунд, прежде чем он понимает, где находится. На часах половина первого, сейчас ночь, думает Юнас поначалу, но потом замечает свет, отбрасывает одеяло и идет к окну. Туман рассеялся, сквозь облака просачивается теплый солнечный свет. Дождь прекратился, должно быть, уже несколько часов назад, потому что каменные плиты снаружи выглядят совсем сухими.

В шкафу над раковиной он находит нераспакованную пачку растворимого кофе. Пока закипает чайник, Юнас отыскивает завернутый в пакет наполовину съеденный рогалик, который он купил на заправке в маленькой деревеньке; кажется, за ночь рогалик засох, но Юнас все же быстро съедает его с большим аппетитом, стоя у кухонного стола. Пока Юнас насыпает кофе в чашку и наливает кипяток, ему вспоминается случай на паромной пристани. Что он почувствовал, когда попытался вмешаться, — досаду оттого, что его помощь отвергли, или облегчение? Или было что-то другое, его собственная ненужность, напоминание о том, что он потерял?

Его вещи стоят там же, где он их оставил, на заржавевшей стойке за дверью. Но сейчас он слишком взбудоражен, чтобы приступить к распаковыванию. Юнас сует ноги в ботинки, берет куртку и мобильник — новых сообщений нет, какое-то время медлит, оглядываясь в поисках ключей, и обнаруживает их висящими на маленькой крашеной деревянной дощечке у двери: «Вешалка для ключей» — кривые выжженные буквы, такое впечатление, что ее смастерил ребенок.