Счастливый день в Италии - [15]

Пока она спала, все лежали, замерев в случайных позах, будто кем–то оброненные на краю огромного зеленого луга, и тишина стояла такая необыкновенная, что казалось — ее исполняет оркестр.

Потом что–то начинало постепенно меняться. То ли в воздухе, то ли в самой Доре. Она срывала длинную травинку и издали касалась ею тела Бронека, забавляясь тем, как он досадливо смахивает несуществующую муху.

Весь он был такой стройный, ладный. Ветер лениво перебирал темно–серебряную россыпь его волос. Эта ранняя седина так нравилась Доре, так волновала ее! Хотя она уже знала, что переезд Бронека в Россию произошел без всякой романтики. А поседел он неизвестно от чего в четырнадцать лет.

Ужасно хотелось подойти к нему, прижаться, приласкать! Но рядом был Мики, и она просто начинала хлестать Бронека травинкой, чтобы привлечь к себе его внимание. А он, занятый своими мыслями, не отзывался.

Однажды она рассердилась и спросила:

— Что, прикидываешь, как воплотить в театре идею этой сумасшедшей воспитательницы?

Бронек вскинулся и посмотрел на нее удивленно. А потом усмехнулся и сказал:

— Не так это глупо, как ты думаешь. Только ведь никто не даст.

— «Лебединое озеро»? — заинтересовался Мики.

— Нет–нет! Что–нибудь Шопена… Может быть, второй концерт…

Он напел три–четыре ноты, но Дора перебила его.

— Шопен! Шопен! Нет, что ли, других композиторов?

— Есть, конечно. Но это же так естественно! Sam jestem Polakiem i kocham Chopina*.

***************************************

* Я сам поляк и люблю Шопена — польск.

***************************************

— Ну какой же ты поляк! — пожала плечами Дора. — Мать у тебя — еврейка, отец — серб, уехал ты из Польши сто лет назад…

— Ну и что? — удивился Бронек. — У Шопена отец — француз. И с матерью его не совсем ясно. Он тоже рано уехал из Польши. И все–таки он — поляк. Он дух Польши! Я думаю, главное — это детство. Вот ты, Мики — ты кто? Итальянец?

Мики задумался как–то очень серьезно.

— Не знаю, поймешь ли ты… Я — горбун. Иногда мне кажется, что это нация. — Он помолчал и добавил со смехом. — А может быть, даже раса…

Дора закатила глаза и хотела что–то сказать, но Мики тут же перевел разговор на другую тему.

Зародыш слегка сердился на Мики, который поспешил перебить сестру. Было так интересно: что же она могла бы сказать об этом… Она ведь не то что произнести — она еще и подумать ничего не успела, а Мики уже испугался, заранее уверенный, что слова ее обязательно покоробят Бронека.

Мики считал, что Бронек не вполне понимает Дору, какое–то ее глубинное изящество и тонкость. Он часто спорил с Бронеком. Иногда терпеливо, даже чуть свысока, а иногда с горячностью — когда Бронек заводил свое о «мелодии», о прекрасной скрипке без резонатора, или в который раз начинал досадовать из–за утерянной фотографии.

— Это я виноват! — оправдывался Мики. — Надо было снять копию, прежде чем отдать фотографию ребенку.

— Тринадцать лет — не такой уж ребенок! Ты–то сумел сохранить ее! А ведь тебе было всего пять!

— Что же ты сравниваешь! У меня ведь все сложилось совсем по–другому!

Тут Мики начинал разводить уже полную ахинею. О своем необычайном везении, о тепличных условиях, в которых он оказался, угодив в туберкулезный санаторий. О старого типа врачах и учителях, счастливо уцелевших в закутке, не тронутом новыми временами. Он, Мики, попал в естественную для него атмосферу мягкой интеллигентности. А вот Доре, бедненькой, не повезло: ее с самого рождения жестокая судьба втолкнула в жизнь, суровую и бездушную, на неумолимо движущийся конвейер…

— Ты можешь себе представить? — волновался Мики. — Ребенка изо дня в день будит горн! Или горластая тетка открывает дверь и орет «Подъем!» Или «Отбой!» А у ребенка нет даже воспоминаний, не с чем сравнивать!

Доре было смешно. Она знала, что Бронека именно это и привлекает в ней: звонкая пустота без воспоминаний. Дора работала в детдоме и сама кричала по утрам «подъем», а по вечерам «отбой». Так же она будила и Лизоньку, сознательно сопротивляясь размягчающему влиянию Мики и Бронека.

Дора считала себя хорошим педагогом. Она не могла бы сказать, что любит свою работу, потому что это была не работа, а продолжение ее прежней жизни, существующей параллельно с ее жизнью новой. Дора никогда не упоминала при своих воспитанниках о том, что у нее есть ребенок и муж — но не потому, что умышленно избегала этого. Она просто… как бы забывала на время об их существовании. Забывала о том, что у нее есть своя комната, уютные обжитые вещи. Она была абсолютно искренна, когда гордо говорила своим воспитанникам: «Я тоже детдомовка!»

Своим домом, своей семьей она гордилась — и не так, как гордится этим обычная женщина, а как–то именно по–детдомовски, по–сиротски — победно. Как человек, добившийся в жизни чего–то, на что не мог рассчитывать. Почему не мог? Да она просто не поняла бы, если бы кто–то спросил ее об этом. Никогда она не чувствовала себя бедной, обделенной. Да, у нее не было родителей — но она не жалела об этом всерьез. И совершенно искренне недоумевала, когда Мики спешил объяснить любой ее промах тем, что в детстве ее не баловали, не закармливали пирожными, не укачивали под оперные арии. Уж ей–то было хорошо известно, насколько легче живется в детдоме тем, кто не помнит своей семьи.