Счастливый день в Италии - [13]

И все–таки… И все–таки Зародыш испытал некоторое облегчение, услышав твердый ответ: «Ничего я не боюсь, но это против всех моих принципов!»

Наконец–то они распрощались. Казалось, что на улице стало тише и покойнее, чем до этой встречи.

— Давай зайдем к синьору Виани. Уже должны быть готовы фотографии.

— Подождите здесь, я сам зайду…

Хлопнула старая, плохо пригнанная дверь. Мики подтянулся поближе к Матери. В отсутствие Отца он чувствовал себя обязанным оберегать ее от всех возможных неприятностей.

— Знаешь, что я еще придумал… — начал Мики. — То ожерелье… Помнишь, оно на балконе порвалось и потом стало коротеньким… Может, оно будет впору сестричке?

— Пожалуй.

Звонкий и легкий голос вился высоко над ними, отдельный, как птичка.

— Я дам тебе свою шкатулку, ты выберешь оттуда все бусинки, а мадам Ларок их нанизает на новую нитку.

— Я сам нанизаю, — предложил Мики. — Как раз сегодня вечером, пока вы будете в гостях, я смогу этим заняться. Мадам Ларок вденет мне нитку в иголку.

— Ну вот видишь, как хорошо. И тебе не будет скучно.

Дверь снова проскрипела.

— Очень удачные снимки! — сказал Отец. — Я заказал таких еще четыре.

— Действительно! Хорошо получилось, — отозвалась Мать. — Надо будет послать такие Фанечке и Шуре.

— Мне тоже нужна такая, — попросил Мики. — Мне тоже подари одну.

— Зачем? — удивилась Мать. — Они у нас общие, как и все остальное. Разве нет?

— Да, конечно, — согласился Мики. — Но я хочу, чтобы одна была только моя.

— Ладно, — сказала Мать удивленно. — Пусть вот эта будут твоя. Только до дома я отнесу ее в сумочке.

— Нет–нет, мама, я сам ее понесу!

— Тогда вот что, — предложил Отец. — Я тоже сделаю тебе подарок.

Он вытащил из кармана совсем новый дорогой блокнот в кожаном переплете с серебряной чайкой, врезанной в верхний угол.

— Положи сюда фотографию, и она у тебя не помнется. А потом сможешь записывать сюда разные вещи.

— Ну что это сегодня за день такой… — воскликнул дрогнувшим голоском Мики. — Счастливый…

Нет! Все–таки не было в Дориной жизни такого дня! Даже в те ее самые лучшие три года, с Бронеком. Не хватало в их любви светлого благоговения, которым был так полон весенний день в Италии. И не этого ли с тайной грустью искал и не находил в их отношениях Мики? Легкая тень разочарования мелькала порой в его взгляде, когда Бронек небрежно обнимал Дору за плечи. Или говорил что–нибудь такое… вроде: «Ты у нас, Дорка, правильная! Как сталинская конституция!» Или еще хуже: «Нет, Миша! Ну какая же Дорка балерина!»

Тут уж Мики начинал горячиться и спорить. «Да ведь ты не видел ее на сцене, Бронек! Ни разу не видел, как она танцует! Если бы комсомол не направил ее в этот дурацкий Чугуев, она уже была бы солисткой! Ты посмотри: кто больше подходит на роль Жизели — она или твоя Соколова?!» «Еще и Жизель! — хохотал Бронек. — Зачем мне видеть, как она танцует? Я вижу, как она огурец режет! как она сарафан снимает! Она у нас прелесть, красотка, но у нее нет мелодии внутри. Понимаешь, Миша, она звенит, как жестяное ведро! Она педагог, Миша, начальник, директор! А ты говоришь — Жизель!»

Мики смотрел на сестру испуганно, будто боялся, что она обидится на Бронека. А Дора и не думала обижаться. Ну, не нравилась она ему как балерина… Так ведь о себе он говорил и того хуже! И ноги у него не такие, и руки не такие, и голова слишком большая… А Дора смотрела на него и ничего этого не видела. Напротив, она находила, что все в нем необыкновенно складно и обаятельно, и совершенно не понимала, почему он ушел со сцены.

Привычка Бронека рассуждать о себе как о человеке постороннем — насмешливо, почти язвительно — нравилась Доре, и она эту привычку быстро переняла. Могла с удовольствием заявить, не щадя возвышенных чувств Мики, что–нибудь вроде: «Ой! Я ходила в балетную студию только потому, что там давали дополнительный паек!»

Кстати, о том, что она бросила балет, Дора действительно не жалела. Да, она любила музыку, праздничное сияние спектаклей, но не скучала по театру, по тягомотине репетиций — тем более по ежедневной изнурительной работе у станка. «Дора, тяни подъем! Дора, прямее спину! Дора, выше подбородок!..» Было ясно, что представляй она для театра существенную ценность, ее не отпустили бы так просто, отстояли бы. Самолюбие ее тоже не было уязвлено: стать в ее возрасте директором детского дома, пусть и небольшого… Такое случалось нечасто. Здесь она чувствовала себя уверенно и на месте. А главное — как бы ни подтрунивал над нею Бронек, Дора знала, что он всегда любуется ею. Хотя и было в его странном взгляде столько всего намешано! И восхищение, и жалость, и удивление иностранца — все–таки иностранца, все–таки немножко чужака!

Кстати, Мики пугался еще больше, когда Дора начинала посмеиваться над Бронеком. Ее смешила растерянность, в которую порой повергали Бронека самые обычные житейские обстоятельства. Вообще–то привыкший к советскому быту, он мог вдруг придти в негодование от какого–нибудь крючка, сорванного с двери уличной уборной, или от картонной подошвы, протершейся за один вечер. При этом у него появлялся акцент, и голос, вообще–то низкий, к концу каждого предложения доходил до фальцета, взвивался каким–то забавным вензельком. Дора называла это «гордые польские крендели»… Иногда она выражалась и посильнее. Бронек неизменно хохотал, а Мики искоса поглядывал на него, пытаясь понять, насколько искренен этот смех.