Счастливый брак - [39]

И хотя Маргарет быстро опустила рубашку, Энрике почувствовал жалость, увидев мгновенно обвисшие щеки отца и неподвижное, скованное ужасом лицо матери. В их голубых глазах появились слезы. Дочь унаследовала красоту обоих: глаза у Дороти были более бледного оттенка, но такой же округлой формы, как у Маргарет; от Леонарда же Маргарет достались ярко-голубой цвет и проникновенный взгляд. Только теперь, когда Маргарет совсем не могла есть, она наконец стала тоньше, чем ее поджарая, похожая на профессиональную бегунью, мать. Рак отнял у Маргарет пухлые отцовские щеки и его же густые вьющиеся волосы. Как всегда, ее родители были хорошо одеты, подтянуты и выглядели более официально, чем обычные посетители больницы. Дороти в серой шерстяной юбке и облегающем черном кашемировом свитере стояла рядом с Леонардом, одетым в бежевые брюки, белую рубашку и синий пиджак, — оба такие опрятные и внимательные, как провинившиеся школьники. В немом страдании, с дрожащими подбородками и влажными глазами, они слушали дочь, затаив дыхание, будто не силах были ни вдохнуть, ни выдохнуть. Думая, что от их слез Маргарет станет еще хуже, они старались не плакать — хотя, позволь они себе эту слабость, она бы просто почувствовала их любовь.

Энрике вглядывался в их лица, чтобы понять, ощущают ли они ее потребность в любви. Увидев только страх и отчаяние, он подумал: а что, если впервые за тридцать лет честно поговорить с ними о том, как нужно обращаться с дочерью. Маргарет не хотела, чтобы они оспаривали ее решение умереть или изо всех сил пытались скрыть свое горе. В чем она отчаянно нуждалась, так это в их понимании и обожании. Завершив свой монолог, жена устало затихла в кольце его рук (когда отец и мать пришли, Маргарет попросила Энрике лечь рядом с ней) и испуганно выглядывала из этого убежища, как настороженный зверек, предоставив Энрике наблюдать за реакцией родителей.

Хотя Энрике, с его изощренным и несентиментальным умом, эмоциональная реакция Леонарда и Дороти иногда казалась детской, он знал, что родители Маргарет очень умны. Они не стали повторять свои стандартные фразы и исполненные благих намерений формулы из серии «нужно бороться», когда столкнулись с ошеломляющей действительностью и убедились, что бороться уже не за что. Оба вытерли глаза: Леонард — носовым платком из заднего кармана, Дороти — салфеткой из коробки на прикроватном столике, и пристыженно молчали. Скованной походкой приблизившись к кровати, Дороти торопливо и неловко обняла дочь, видимо считая своим долгом во что бы то ни стало сохранять самообладание и опасаясь его потерять. Они не справлялись с ситуацией и были плохо подготовлены, чтобы утешить дочь. Но они искренне любили Маргарет и были слишком умны, чтобы досаждать чрезмерной заботливостью.

Энрике было их ужасно жаль, причем впервые — без тени раздражения из-за их нелепого поведения. Конечно, он сочувствовал им все те два года и восемь месяцев, прошедших с того дня, когда Энрике, сам растерянный и испуганный, позвонил им, чтобы сообщить ужасную новость. Но к сочувствию всегда примешивалась неудовлетворенность тем, что они не помогают ему облегчить страдания Маргарет, что, кроме финансовой, никакой помощи от них ждать нельзя. Тем не менее эти деньги были очень мощным инструментом, который больше пригождался в дни болезни, чем в обычное время, и в некотором роде успокаивал так же, как любовь. По крайней мере родители Маргарет, в отличие от его матери, не требовали от Энрике утешать их самих.

Энрике знал, что Дороти и Леонард никогда полностью его не понимали. Так же как и он не до конца понимал их, точнее, не понимал, как они могут, так долго прожив, так много узнав и увидев, вести себя, будто чувства — это только что купленные вещи, не подошедшие к обстановке комнаты, для которой были приобретены. Энрике смирился с тем, что окружающие считают его странным и что, видимо, он выглядит совсем ненормальным в глазах людей настолько сдержанных, осторожных и практичных, как Дороти и Леонард. Он видел, что его преданность Маргарет во время ее болезни их удивила. Это означало в первую очередь, что они недооценили его любовь к ней. Очевидно, они всегда полагали, что Энрике, вступая в этот брак, руководствовался скорее доводами рассудка, нежели велением страсти: Маргарет воспитывалась в крепкой, благополучной семье, в то время как его семья представляла собой запутанный клубок из безрассудства, бедности, разводов и неврозов; Маргарет бросила работу, чтобы воспитывать его сыновей, и лишь изредка бралась за кисть, позволив Энрике выступать в роли главного «творческого человека» в их семье. Возможно, Дороти и Леонард не ожидали, что он сумеет поставить на первое место ее интересы. Очевидно, они не понимали, что она всегда была для него на первом месте, что долгие годы она была пристанищем его сердца и якорем его духа и что борьба за ее жизнь была необходима, чтобы сохранить самого себя. В эти минуты неловкого, бессмысленного молчания они, трое взрослых людей, любивших Маргарет сильнее всех на свете, оказались связаны настолько глубоко, что Энрике впервые по-настоящему ощутил, что эти люди, которые когда-то были ему чужими, стали его семьей.