Счастливый билет - [12]

Не зная, что ответить, Том уставился на носки своих башмаков. Похоже, этот докторишка говорил правду, поскольку носил белый халат — явный признак обширных и глубоких познаний.

— Папа Римский сочтет это смертным грехом, равно как и ваш монсеньор Келли, — уверил Тома врач, втайне поражаясь тому, какую чушь несет, но сидящий перед ним дуболом, похоже, воспринял его слова со всей серьезностью.

— Если хотите, — покровительственным тоном продолжал хирург, — я могу дать вам одну штучку, которая не позволит вашей жене вновь забеременеть.

— О нет, я не смогу ею воспользоваться, доктор! — заскулил Том. — Это же грех, пожалуй, еще более тяжкий, чем убийство.

— Ваша жена говорила мне о том же, — сухо ответствовал хирург. — Какие странные представления у вас, католиков, о грехе.

Ему казалось, что он общается с представителем другой расы. Поведение многих пациентов этой больницы, и католиков в особенности, не укладывалось у него в голове.

Том понимал, что не сможет объяснить этому докторишке в накрахмаленном белом халате, этому богоподобному созданию, разговаривавшему с ним так, словно во рту у него полно горячей каши, и наверняка совавшему свой член в дырку, чтобы не видеть, как мочится, что секс, в результате которого женщина не принимает ваше семя и не превращает его в ребенка, не считается настоящим сексом. В этом были уверены все — и он сам, и его братья, оставшиеся в графстве Корк, и друзья-католики. Вот почему шлюхи не удовлетворяли их. Все знают, что они предохраняются.

Необходимость выйти из женщины в кульминационный момент, или надеть какую-либо штуку на свое мужское достоинство, или даже просто знать, что с вашей партнершей что-то сделали или она засунула в себя кое-что — все это убивало удовольствие от секса. По правде говоря, булочки следовало поставить в духовку[6], даже если тебе не нужны были чертовы детки, которые появлялись после этого на свет. Большая семья считалась признаком половой силы и зрелости. И все в доках и на Чосер-стрит знали, что Том О’Брайен — настоящий мужчина, потому что он заделал много детей.

Но этот тип в белом халате выглядел так, словно знал, о чем говорил. По всему выходило, что он даже перекинулся словечком с монсеньором Келли, и если Том опять обрюхатит Китти и та умрет, то монсеньер наверняка сочтет его убийцей. Более того, об этом узнает сам Господь, и после смерти Том отправится прямиком в ад.

Неделей позже Китти вернулась домой из больницы и обнаружила, что в гостиной, которой они почти не пользовались, ее ждет отдельная кровать, пожертвованная ей монахинями.

— Самое время, — переглянулись сестры, с понимающим видом качая головами. — Пусть бедная женщина отдохнет, она это заслужила. — И они сопроводили свои слова крестным знамением, словно для того, чтобы придать своим словам больше значимости.

Вот так жизнь Китти О’Брайен неожиданно улучшилась.

Бомбежки Ливерпуля почти прекратились, и теперь главной целью люфтваффе[7] стали жители Лондона.

Кевин, Рори и Тони уже работали и из-за нехватки рабочей силы получали больше, чем в мирное время. Сыновья купили Китти кое-какую мебель, разумеется, бывшую в употреблении, но выглядевшую намного лучше той рухляди, которой она пользовалась до сих пор.

Должно быть, Том опасался такого количества подростков в собственном доме, которые день ото дня становились выше ростом и шире в плечах, потому что почти перестал избивать жену.

И Лиззи оказалась такой хорошей девочкой! Она взяла на себя большую часть прежних обязанностей матери, которые выполняла после школы. Китти теперь спала в одной комнате с близнецами и впервые с тех пор, как вышла замуж, каждую ночь наслаждалась спокойным сном.

Но с течением времени оказалось, что невзгоды Китти легли на плечи, которые были моложе и уже ее собственных.

Том О’Брайен чувствовал, что теряет власть над своей семьей. Его авторитет и сила растаяли без следа.

Он пребывал в тягостном недоумении. Его жизнь, состоящая из тяжелой работы и обильной выпивки, требовала отдушины. Должен быть кто-то, на ком он мог сорвать раздражение и гнев из-за той нечестной сделки, которую предложила ему судьба. И теперь, когда прикасаться к Китти ему запретил сам Господь Бог, а мальчишки на глазах превращались в мужчин, Том чувствовал себя чужим в собственном доме. Раньше ему было плевать на семью, но теперь такие вещи вдруг приобрели для него значение. Он хотел, чтобы его уважали.

Вот, например, только вчера старшие дети, те, кто уже работал, обсуждали, а не купить ли им краски, чтобы обновить стены в гостиной. Вся семья включилась в дискуссию о том, какому цвету стоит отдать предпочтение, но никто даже не подумал поинтересоваться мнением Тома, их отца, которому должно принадлежать последнее слово в таких вопросах. А эта мебель, которая с некоторых пор стала регулярно появляться в доме? Его разрешения никто и не думал спрашивать. У него даже не просили денег — хоть он и не подумал бы расстаться с ними ради подобной глупости. Кевин то и дело привозил на своей рабочей тележке молочника то пару мягких кресел, то новый сервант. Тома пугала мысль о том, что семья сможет существовать и без его поддержки и что они больше в нем не нуждаются.