Счастливые неудачники - [67]

Петрович прокрутил фотки, рассмотрел их внимательно и критично. Да, четкость и контрастность есть, этого у буржуйской техники не отнять. Но в целом – полная фигня, наполнитель для мусорного ведра. Кадры просто фиксировали контуры тел, протоколировали встречу в аэропорту, словно высушивали жизнь до состояния гербария. В них не было ни настроения, ни красоты, ни той самой гармонии, которая так поразила его воочию. Так может фотографировать простой шпик, ищейка, а не мастер своего дела. Для Лидиного мужа, конечно, сгодится, но перед собой стыдно.

* * *

За этими мыслями Петрович не заметил, как доехал до дома. У подъезда, как всегда, не было места для парковки. Это людей можно селить на головы друг другу, а машины в пирамидку не составишь. Выходило, что машины успешнее людей отвоевывали право на жизненное пространство. Обычное дело, но на этот раз Петрович чертыхнулся особенно смачно и в скверном настроении духа появился по пороге своей квартиры.

И зря. Жена как раз выкладывала на тарелку разварившиеся рожки, а это было самое взрывоопасное ее состояние. В последнее время она часто сердилась на мужа, что стало общим местом их отношений, и Петрович как-то приспособился, научился с этим жить. Но в этот вечер он и сам был недоволен собой, совсем и категорически. Два недовольства вступили в резонанс, и произошел взрыв.

– Ты есть будешь? – сварливо поинтересовалась жена.

– Нет, не хочу.

– Я тоже не хочу, – жена взбодрилась, как футболист, получивший хорошую подачу. – И сын, между прочим, тоже не хочет. Нормальный человек не может есть бесконечные рожки.

– Не ешьте, если не хотите, – еле сдерживаясь, чтобы не сорваться, сказал Петрович.

– Какие мы спокойные! Посмотрите на него! Я тоже хочу быть такой спокойной! Целыми днями пропадает где-то, только ночевать приходит, да еще сытый. Есть он, видите ли, не хочет. А мы ничего, жуем. Когда это кончится? Когда ты в последний раз деньги в дом приносил?

– Заткнись, – рявкнул Петрович.

– Я заткнусь, я тебе так заткнусь, что тошно будет, – жена задыхалась от возмущения и осознания собственной правоты.

Петрович рванулся к выходу, радуясь, что в их маленькой квартирке от кухни до двери всего два шага, как будто архитектор заранее продумал этот момент. Но все равно успел услышать: «Ничтожество, ты мне жизнь испортил». Ничего нового он не узнал, но на душе стало еще гаже.

Подхватив свой верный «ФЭД», Петрович хлопнул дверью и выскочил на пропахшую кошками лестничную клетку. Состояние души и запах лестницы удивительно гармонировали друг с другом. Петрович схватил «ФЭД» машинально, не подумав, как последнее основание для самоуважения, как решающее доказательство, что в чем-то жена все-таки не права.

* * *

Только в машине он немного успокоился и принял решение поехать туда, где оставил Лиду с очкариком. Он будет стоять под воротами столько, сколько его душе угодно, а если мраморным львам не нравится такое соседство, пусть уматывают в свою Африку.

Зачем ему это? Трудно сказать. Может быть, чтобы почувствовать себя при деле, «на посту», на работе, за которую ему платят деньги. При таком раскладе упреки жены звучат оскорбительно незаслуженными, что реабилитирует его и превращает жену в скандальную дуру. Дескать, он голодный в засаде сидит, деньги вместе с гастритом зарабатывает, а на него еще и орут, ничтожеством называют. Петрович держался за такое объяснение того, куда и зачем он едет. Но в глубине души понимал, что врет самому себе.

Его тянуло посмотреть на любовь, хоть издали, хоть одним глазком. Глупое желание, конечно, бессмысленное. Но очень сильное. Экватор готов был на колеса намотать, только бы увидеть этих двоих.

Петрович вспомнил, как тонул в детстве. В памяти остался переливчатый зеленый цвет подводного мира. Красиво и везде одинаково, повсюду бездушная изумрудная красота. И вдруг он увидел желтое пятно, рванулся к нему всем телом и выплыл на поверхность. Выплыл раньше, чем успел сообразить, что это солнце. Сейчас Петровичу казалось, что он снова тонет и мучительно, остервенело ищет солнце. Ради этого он готов был упасть мордой в грязь перед лапами мраморных львов.

Место для парковки нашлось недалеко от ворот. Петрович заглушил мотор и затосковал. Стало сосать сомнение, стоило ли приезжать. «Ладно, посижу, покурю, все лучше, чем дома гавкаться. Или лаяться?» Вопрос увел его в философскую хмарь. Ведь если это разные слова, то и звуки должны быть разные, и смыслы, и настроения. Как отличить, когда собака лает, а когда гавкает? И как так вышло, что они с женой давно уже, как собаки, покусывают друг друга, тявкают по мелочам, лают по-крупному, грызутся, и, главное, обоим выть хочется.

Из этих мыслей его вывел стук в окошко. Свет фонарей был тусклый, потому Петрович включил лампочку в салоне и опустил стекло, чтобы лучше разглядеть, кто его беспокоит. Этот кто-то быстро присогнулся, и его извиняющаяся улыбка вплыла в круг света. Очки и широкие плечи тоже поместились в кадр окна, облегчив опознание. Петрович еле сдержался, чтобы не присвистнуть от удивления.

– Простите, вы свободны? Мы подумали, что, возможно, вы согласитесь нас покатать, – и обозначил жестом это самое «нас», указав на стоящую в сторонке Лиду, которая ворошила ногами опавшую листву.