Счастливое недоразумение - [39]

Я улыбаюсь довольно дерзкому изображению русалки и задумываюсь о том, многие ли из этих мужчин остались живы. Было ли это излияние чувств к уходящему капитану искренним, или это приказ одного из офицеров? Надеюсь, они любили Шада. Шад никогда ничего не говорил о своей жизни в море. Я никогда не спрашивала. Но как только он поправится, обязательно спрошу.

Я просматриваю бумаги на его столе. Он написал сестре, Бирсфорду, Карстэрсу, Робертсу и другим, чьи имена мне незнакомы. Письма запечатаны, на каждом написано и подчеркнуто «В случае моей смерти». Почерк угловатый и твердый.

Я аккуратно складываю письма. У меня трясутся руки. И возникает соблазн бросить письма в огонь. Он не написал мне.

На столе копия завещания, какие-то счета, письмо, касающееся дел поместья, пара писем от претендентов на должность наставника детей. О Господи, что будет с его детьми, если он…

Я просматриваю завещание. К моему облегчению, детям, которые останутся на попечении Сьюзен и Мэтью Прайса, завещаны щедрые суммы.

Нет никакого упоминания, что я буду каким-то образом вовлечена в их воспитание.

Если он умрет, то нашего брака будто и не было. Опершись локтями на стол, я прячу лицо в ладони. Не знаю, как долго я так сидела, но, в конце концов, шевельнулась, и что-то скрипнуло у меня под ногой. Нагнувшись, я поднимаю смятый лист бумаги.

Я разглаживаю его. Почерк неровный, на бумаге большая клякса, строчки бегут вкривь и вкось. Я не уверена, черновик это или Шад писал в приступе безумия.

«Моя дорогая жена, моя возлюбленная, какое горе, что я не сказал вам прежде, как страстно люблю вас, поскольку теперь понимаю это. Я молю Бога, что вы беременны, и тогда у вас останется память обо мне. Если родится мальчик, назовите его в честь моего отца и брата Фредериком, как требует семейная традиция.

Шарлотта, постарайтесь думать обо мне хорошо, когда меня не будет. Поцелуйте за меня детей и…»

На этом месте письмо обрывалось.

Он любит меня? О Господи, я не знаю, смеяться или плакать. Он едва знает меня, я едва его знаю, и есть только одно место и одно дело, где мы пребывали в согласии. Кроме того, он обвинил меня в неверности — у этого человека живое воображение, — а мы женаты меньше недели.

Он любит меня!

И он умирает. Ох, Шад.

Нет, он не умрет! Разозлившись, я хватаю первое, что подвернулось под руку, а это деревянный подсвечник, и швыряю это через комнату. Как смеет он так играть моими чувствами, утверждая, что умирает, когда он по глупости подхватил детскую болезнь, которой должен был переболеть лет двадцать тому назад! Не говоря уже о вульгарном восстании рога — еще одно словечко, которому он меня научил, — на так называемом смертном одре, пока я хлопотала над ним, как непритязательная служанка. Как он смеет!

У меня возникает желание ворваться в его спальню и швырнуть это глупое письмо в его покрытое пятнами лицо. Вместо этого я бегу к камину, бросаю письмо в угли и наблюдаю, как оно вспыхивает и рассыпается в прах.

Потом я поднимаю развалившийся на две части подсвечник, падаю на колени перед камином и разражаюсь слезами.

— Миледи?

Я даже не сообразила, что Робертс открыл дверь кабинета.

— Мне нужен клей. — Это самое абсурдное заявление в моей жизни.

— Миледи, его сиятельство спрашивает вас.

— Ему хуже? — Я вытираю глаза платьем и поднимаюсь с колен.

— Не думаю, миледи.

— Я сломала это, Робертс. Этот подсвечник сделал для него один из моряков «Арктура», и…

— Не переживайте, миледи. — Он ласково берет у меня сломанный подсвечник. — Я починю. У меня есть клей. Навестите его сиятельство, миледи. После этого мы сразу подадим обед.

Я нахожу Шада сидящим в постели, его глаза слишком блестят, лицо заострилось, щеки горят. Он разглядывает ногу.

Когда я вхожу, он поднимает глаза.

— Я должен знать, беременны ли вы.

— Простите, что? — Я изображаю оскорбленную добродетель. — Я узнаю это через несколько недель, Шад. Вы только за этим хотели меня видеть? Вам лучше лечь.

— Черт, еще один волдырь между пальцами. Я доберусь до них, чтобы почесать. — Что он и делает. На его лице блаженство, которое я видела однажды… гм… при столь же интимных обстоятельствах.

Я наливаю ячменный отвар, чтобы скрыть расползающийся по моим щекам румянец.

— Принесите мне бренди.

— Вас стошнит, а я могу не успеть с горшком. — Я сую ему в руку стакан: — Выпейте, пожалуйста. Он морщится, пьет и падает на подушку.

— Я видел Фредерика.

— Вашего брата?

— Да. — Он закрывает глаза.

— И?

— Он сказал, что у него новый бастард. Ходячая неприятность мой братец. Оставляет мне свои проблемы. — Шад что-то бессвязно бормочет в подушку. — Я любил его. И ненавидел за то, что он умер, болван. Если бы он не умер, я бы остался во флоте и не связался бы с титулом и всей этой суетой. — Его глаза закрываются.

Когда я отхожу от кровати, он хватает меня за запястье.

— Черт бы вас побрал, вы к нему не пойдете!

— Шад, прекратите!

— Что? — Заморгав, он уставился на меня. — Поцелуйте за меня детей. Не хочу, чтобы они видели меня в таком виде.

— Шад, поверьте, никто не хочет вас видеть таким. Вы выглядите ужасно.

Пульс у него быстрый и неровный. Я смотрю на его запястье, выглядывающее из кремовой сорочки: вижу выступающую косточку, синюю вену, завитки черных волос, уродливые мертвенно-бледные пузырьки на коже… Затем кладу ладонь на его руку.