Счастливая Женька. Начало - [102]

Гарик некоторое время смотрел на перламутрово-черный дисплей телефона, в котором криво отражалась его небритая физиономия. На душе было тошно и муторно. Его почти физически ломало от вранья, в котором опять тонула его жизнь. Он врал постоянно. Всегда, сколько помнил себя. Врал с самого детства. Часто для этого ему и особых причин не требовалось. По крайней мере, видимых и осознаваемых. Например, он хорошо помнил, как семилетним мальчишкой рассказывал пацанам, что у него дома полным-полно вкуснейших шоколадных конфет. – Каких хочешь! Ну просто завались!

И очень правдоподобно живописал, какие они на вкус, и как называются. На просьбы детей вынести немного, неизменно отвечал: «Не могу…Мамка не разрешает». Никаких конфет, разумеется, и в помине не было. Но зачем он это делал, Гарик и сам не знал. Возможно,повышал таким образом собственную значимость, греясь в жиденьких лучах мимолетной славы. А может он самозабвенно врал просто так, фигурально выражаясь, из любви к искусству. Но только делал Гарик это регулярно: в школе, дома, в училище, на службе. С большей или меньшей степенью достоверности и виртуозности. Иногда это было необходимо, но чаще все-таки нет. И раньше это его не слишком беспокоило. Но что-то изменилось, когда он познакомился с Женькой. Её обманывать почему-то было сложно и нериятно. Да в этом, до самого последнего времени, и не было необходимости. Хотя Жене он не врал совсем не поэтому. Это было все равно, что водить за нос самого себя.Внушать себе чувства, которых не испытываешь. Или пытаться убедить себя в том, чего в реальности нет. При одной лишь мысли об этом Гарик испытывал жуткий дискомфорт. Но в Армавире случилось то, чего никогда не должно было произойти. Это была катастрофа. И даже гораздо хуже. Нет, сначала всё шло отлично. Он снял номер в привокзальной гостинице. Затемпринял душ, разобрал сумку и приготовил вещи, в которых намеревалсяидти утром по делам. Ещё раз тщательно проверил документы. Опять мысленно напомнил себе те инстанции, куда необходимо зайти. Позвонил Жене и отцу. Замечательно поговорили. В отличном расположении духа, Гарик спустился в кафе, чтобы перекусить. Через тридцать минут опомнился в каком-то баре, пьяным в стельку. На следующий день он не пошел ни в госпиталь, ни куда-то ещё. Весь день он тянул пиво у себя в номере, а вечером снова пошел в бар. Так продолжалось несколько дней. Ни отцу, ни, тем более, Жене, он ничего не сказал. Одна ложь накладывалась на другую. И росла изо дня в день, от звонка к звонку, как снежный ком. Она засасывала, как вязкая, с удушающим гнилостным запахом трясина. Приступы удушья стали регулярным, чуть ли не самым обыденным делом. Он избавлялся от них с помощью спиртного. Гарик ненавидел себя с каждым днем все больше. Чем яростнее ненавидел, тем сильнее задыхался и тем больше пил. Замкнутый круг. Спал, не раздеваясь, в кресле у телевизора. Лёжа приступы были сильнее. Гарик боялся задохнуться во сне. Хотя в то же время мечтал о смерти. Если бы архангел вдруг спустился с неба и предложил ему одно из двух: рассказать правду или умереть, он незамедлительно бы выбрал смерть. Даже на секунду бы не задумался. Деньги, которые у него были, таяли на глазах. Закрывая глаза, он представлял лицо отца. Отец, криво усмехаясь, молча, покачивал головой. «Ничего другого я и не ожидал», – как бы говорил он. Ему на смену выплывали глаза его жены. Серебристо-серый грустный взгляд был направлен прямо на него. Эти глаза не упрекали и не обвиняли, но с болью и тревогой заглядывали ему прямо в сердце.

Ещё через несколько дней Жене позвонил отец Гарика. Сообщил, что необходимо увидеться. Договорились, что он подъедет вечером к ней на работу. При встрече, он едва кивнул, и указал головой в сторону бистро. Помешивая кофе, она смотрела на Алексея Игоревича и едва узнавала его. Сказать, что он расстроен, было бы неправильно. Это даже близко не передавало бы состояния, в котором находился этот человек. Он выглядел старым, больным и уставшим. Будто придавленным чем-то невидимым, но очень тяжелым. Что больше нет ни сил, ни желания держать. Женя, каменным изваянием выпрямилась за столиком, и медленно отодвинула чашку.

– Что с Гариком? – тихо спросила она. В этот же момент ей стало казаться, что спина утратила подвижность и медленно, но вполне ощутимо наливается расплавленным чугуном. Алексей Игоревич, глядя в окно, долго молчал. Декабрь выдался бесснежным и морозным. К вечеру, после дневной оттепели, неожиданно завьюжило. Ветки деревьев, линии электропередач, бездвижные машины, оказались в ледяном панцире. Одна такая ветка, закованная в сверкающий тысячами огнями ледяной плен, находилась у самого окна. Она грустно махала заледеневшей лапой им через стекло, как бы заранее прощаясь с ними. А заоднои с бестолковым, гневливым ветром, то и дело треплющем её и многочисленных сестер на холодной и колючей декабрьской улице.

– Мертвая красота, – пробормотал Алексей Игоревич, – Смерть иногда тоже желает быть нарядной и торжественной. Женя вцепилась обеими руками в край стола:

– Алексей Игоревич! – взмолилась она, пожалуйста, скажите, что с Гариком! Имя мужа она уже почти выкрикнула, – Он жив? – она испугалась, что если немедленно не услышит хоть что-нибудь, то может потерять сознание. Алексей Игоревич, вздрогнул и повернулся к ней: