Счастье - [41]

— Ищем лестницу для посетителей.

— Лестница у нас одна. Хотите, чтоб для вас отдельную построили?

На втором этаже не было ни души. Стены длинного коридора выкрашены в темно-зеленый цвет, на потолке лампочка в двадцать пять ватт, ни стула, ни дивана. В приоткрытую дверь я увидела врача Круковского, молодого человека с бородкой. Он ел орехи арахис. Шелуху складывал в картонную коробочку для бланков. Взгляд отсутствующий.

— Можно?

— Входите. С чем пожаловали?

— Вы не могли бы выдать мне справку, что у меня нет туберкулеза?

— Да хоть десять.

Врач Круковский поискал в ящиках, нашел нужный бланк.

— Как фамилия?

Через минуту бумага с печатью была у меня в кармане, даже паспорт не понадобился. Я поблагодарила доброго доктора и пошла к выходу, боясь, что доктор передумает. Он проводил меня до дверей и сказал на прощанье: «Представляете? Человек окончил Медицинский университет, а сидит в этой берлоге».

Домой я летела, как на крыльях. Сколько времени, сил и нервов сохранил мне доктор Круковский! Дома от избытка чувств я вымыла окна и прибрала в кладовке. Вечером пошла выносить помойку. У помойного бака спал бездомный человек. На нем была майка с надписью по-шведски: «Сохраним наши шхеры в чистоте!» Эта майка еще вчера сохла у меня на балконе.

Посмертное братство

Как Гоголь стал Пушкиным, а Пушкин — Гоголем

Проскурин Олег  

Пушкин и Гоголь обычно представляются какими-то противоположными полюсами русской культуры. Между тем сам Гоголь не только настойчиво подчеркивал свою исключительную близость с Пушкиным, но и неустанно напоминал о том, что Пушкину он обязан тем, что стал Гоголем. Если верить так называемой «Авторской исповеди», именно Пушкин отвратил Гоголя от литературных мелочей и впервые заставил его «взглянуть на дело сурьезно». Мало того! Он отдал ему «свой собственный сюжет, из которого он хотел сделать сам что-то в роде поэмы и которого, по словам его, он бы не отдал другому никому. Это был сюжет „Мертвых душ“». Но и это еще не все! «Мысль „Ревизора“ принадлежит также ему...»

Гоголевские признания не следует, однако, принимать на веру. Кое-какие сомнения на этот счет возникают сразу же.

Итак, сюжет «Мертвых душ»... Мы достоверно знаем (из письма Гоголя Жуковскому) лишь то, что Пушкин был среди немногих лиц, посвященных в замысел Гоголя (работа над «Мертвыми душами» начиналась в глубоком секрете). Сохранилось еще письмо Гоголя Пушкину от октября 1835 года, в котором автор сообщает, что он начал писать «Мертвые души» и что сочинение растянулось на предлинный роман. Но, во-первых, из текста письма никак не следует, что сюжет «предлинного романа» был получен от Пушкина, а во-вторых, есть веские основания подозревать в самом этом письме позднейшую гоголевскую мистификацию...

Первое упоминание о ключевой роли Пушкина в замысле «Мертвых душ» появляется только в письме Плетневу (другу Пушкина) от 28/16 марта 1837 года — вскоре после того, как Гоголь получил известие о смерти поэта: «Ничего не предпринимал я без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы я не воображал его перед собою. <…> Боже! Нынешний труд мой, внушенный им, его создание...» Через два дня Гоголь дословно повторит это признание в письме к московскому литератору Михаилу Погодину, но с важным прибавлением: «Ничего не предпринимал, ничего не писал я без его совета. Все, что есть у меня хорошего, всем этим я обязан ему. И теперешний труд мой есть его создание. Он взял с меня клятву, чтобы я писал, и ни одна строка его не писалась, чтобы он не являлся в то время очам моим». Между тем еще в ноябре 1836 года в письме Жуковскому Гоголь просит корреспондента поделиться соображениями о том, «какие смешные курьезы могут быть при покупке Мертвых душ», а заодно просит расспросить на тот же предмет Пушкина. Не правда ли: странная просьба (да еще через посредника!), обращенная к тому, кто подарил задушевный, выношенный сюжет?

С «Ревизором» и того страннее. О том, что Пушкин имеет хоть какое-то отношение к «Ревизору», Гоголь ни словом не обмолвился в течение пяти лет после премьеры, вплоть до 1841 года. А в заграничных письмах он отзывался о своей комедии с каким-то демонстративным презрением. 25 января 1837 года (заметим: Пушкину остается жить немногим больше двух недель) Гоголь пишет своему другу Прокоповичу: «Да скажи, пожалуйста, с какой стати пишете вы мне все про „Ревизор“? <…> Во-первых, я на „Ревизора“ — плевать, а во-вторых... к чему это? <...> И если бы появилась такая моль, которая бы съела внезапно все экземпляры „Ревизора“, а с ними „Арабески“, „Вечера“ и всю прочую чепуху, и обо мне, в течение долгого времени ни печатно, ни изустно не произносил никто ни слова, — я бы благодарил судьбу». Полноте! Разве можно так запросто плевать (пусть даже и Гоголю) на сочинение, «мысль» которого внушена Пушкиным?.. И можно ли внушенное Пушкиным сочинение называть «чепухой», ставя его в один ряд с юношескими «Вечерами...»?

Владимир Набоков, автор блестящей книги о Гоголе, не особенно доверял своему герою. Не доверял он и его рассказам о всеобъемлющем влиянии Пушкина. При этом, как убежденный суверенный модернист, Набоков явно не мог понять, что, собственно, побуждало Гоголя к подобным утверждениям: «По какой-то причине (может быть, от ненормальной боязни всякой ответственности) Гоголь старался всех убедить, будто до 1837 года, то есть до смерти Пушкина, все, что он написал, было сделано под влиянием поэта и по его подсказке». (Заметим, что Гоголь утверждал даже большее: под влиянием Пушкина им написано вообще все лучшее, в том числе и то, что появилось после смерти Пушкина.) Позднейшие биографы — вскормленные уже на постмодернистских представлениях — усмотрели в заявлениях Гоголя не страх ответственности, а хитрый расчет: преувеличивая близость своих отношений с Пушкиным, Гоголь-де закреплял свое положение во влиятельном кружке писателей, ловко устраивал свою литературную и житейскую карьеру.